И в тот момент, когда я уже почти готова была ему отдаться, он и говорит:

- Знаешь, из всех мест на планете больше всего я люблю русский Север.

Я чуть чебуреком не подавилась. Почесала загорелую коленку. Сморщила веснушчатый нос. Север, значит. Логично. То есть, идёт, например, по Земле его племя. Год идёт, два идёт. Самые красивые предки – охотники. Кто помельче, да поплюгавее – те собиратели. Идут, превозмогают. Ищут дивный край, чтобы плодиться и размножаться. Немножко мрут по дороге – путь-то неблизкий. И вот, наконец, навстречу им... Норильск.

Одесную - тюлень в льдину вмёрз. Ошую - альбатрос на скользком стаксель-шкоте с голодухи повесился. А эти улыбаются потрескавшимися губами и горизонт руками обводят. Вот же, мол! Пришли! Здесь город и поставим. Прекрасный климат, давайте плодиться! Снимают меха, снимают шкуры – да и отправляются вслед за тюленем. Всё, конец истории. Минус сорок, не хрен моржовый.

И один лишь вопрос остается подвесить рядом с застывшим навек альбатросом: а ты-то, друг мой сердечный, как выжил? Как пронёс свою неостывающую любовь к сквознякам сквозь века?
Вы как хотите, а я могу понять только один сорт людей, утверждающих, что они любят холод. Алкоголиков. Есть, и правда, особенный шарм в этой их водке–селедке, хреновухе с салом, груздях с полугаром, румяных девках, суздальской медовухе, новгородских щах из печи и всей этой ярмарочной цветной разнопиздице, включая сжигание чучел и ныряние в прорубь. Но со всех других точек зрения зима – это гиблое время и застывшая тусклая жизнь, объяснить любовь к которой ничем, кроме водки, нельзя.

Есть еще, конечно, какая-то удаль преодоления. Ползёшь по сугробам, топориком путь через льды прорубаешь. В бороде сосульки искрятся, в трусах бубенцы колотятся друг о друга. А где-то там, за ледяным частоколом, теплая баба костёрочек в печи развела. Нацедила тебе самогону. Истопила русскую баню. Тогда да. Ползи, превозмогай. Ищи родимый огонь в снежной мгле.

Но по холоду ты всё равно в тепло ведь ползешь? Так в чем тогда смысл? Неужели в самом доползании? Вот те раз! Будто противостоять тебе больше нечему, кроме как говну за окном и батарейной астматичной квартирной чахотке.

Александр Гутин написал в фб прекрасный пост, где геолоцировал разные виды депрессий с видом знатока, попивающего пиво у себя в Самаре. Восторгнулась, проморгалась и отвечаю за Питер, помолясь на балконе у себя в Сочи.

Питерская депрессия – это не Бродский с Пастернаком, потому что сами эти поэты в одном ряду – это всё равно, что полугар с сельдереевым смузи в одном стакане.

Питерская депрессия – это Ерофеев с "Вальпургиевой ночью" и Шинкарёв с "Максимом и Фёдором", Маркес с двумя годами дождя и Мисима с сожженным дотла золотым храмом.

Это выпить три шота "Боярского" и показать жопу Исаакиевскому собору, потому что нельзя быть на свете красивым таким.
Это выпить ноль семь рижского бальзама и поменяться куртками с бомжом на Некрасова, потому что куртки у вас из одного магазина, но у него черная, а тебе только серая тогда и досталась.

Это выпить хреновухи в финском кафе и пойти в стриптиз-клуб читать проституткам основы морали. Не потому, что проституция в Питере аморальна – наоборот! А лишь потому, что коленки у них в синяках и в такт Шуберту они не вполне попадают.

Это выпить поллитра на Жуковского – и три часа жаловаться бармену, что секса у тебя в этом городе не было столько, сколько идет этот сраный дождь.

То есть, с 1703 года.

И смотреть, как бармен звонит в Москву своему трижды разведенному другу и спрашивает, не стоИт ли у него случайно прямо сейчас член, а если стоИт – то не хочет ли он на выходные в Питер.

"А сам чего?" - будет спрашивать охуевший друг бармена из Москвы. Но ответа ты уже не услышишь, потому что уснешь за барной стойкой и бестактная проститутка принесет тебе тёплый клетчатый плед.
И приснится тебе Курский вокзал, и приснятся тебе московские члены. Пока бомж в твоей куртке не потрогает тебя за плечо и не заворчит дурным басом: "Сестрёнка! Оленька! Ты спишь что ли? Вставай, елы-палы!"
Депрессия в Питере – это всегда ажитация, которую еще два столетия назад успешно лечили при помощи морфия, кровопускания и контактного массажа тайных внедрилищ, а потом забросили это дело и заменили блеющим Бродским.

Бродским, не Пастернаком.

Хотя лучше бы пастернаком – продолговатым и узловатым, как всё безусловно прекрасное в этом мире.

Когда нам с блогером Самсоновой становится по-настоящему одиноко и сухой вдовий плач уже готовится выкашлять мясо наружу – мы включаем немецкий порнофильм про сантехника, полчаса вдохновляемся – и идём в магазин подвенечных платьев.

Хари у нас при том нецензурные. И такими вот харями надо приветствовать ЖЭК и Собес.

– Где тут у вас для невест чего? – хрипит в клитор видеокамеры блогер Самсонова. Давит кнопку, пинает ногой.

– Понавешали здесь замков, наркотой, что ли, банчите?

Чугунной тяжести дверь открывается и нас окутывает зефирной прохладой. Тощая девица в морковном загаре цокает по мрамору каблуками, недоверчиво открывает шампанское, осматривает невест.

– Эта вот замуж идет – тыкает в меня пальцем блогер Самсонова. За банкира – добавляет она внушительно.

Я краснею, представляя банкира худым, сероголазым и немножечко нервным солистом рок-банды, но тут же беру себя в руки и прогоняют морок.

– Бюджет? – строго спрашивает морковка на каблуках.
– Неограниченный – хрипит Самсонова, налегая на бесплатный брют.

Меня раздевают, посыпают зачем-то тальком и кутают в скользкую слизь дорогущего малбери-шелка.

– Как корова ты в нём! – заливается Самсонова, открывая вторую бутылку. Вы ей в цветочек ещё что-то дайте. Всё в жутких розочках!

Морковка послушно кивает и выносит кусок странной марли с зелеными листьями. "В тон твоих глаз" – предательски шепчет сухой вдовий плач. Марля приходится впору и Самсонова закатывает глаза.

– Вот же ж, блядь. Ну, просила же в розочку. Чтоб как баба на чайник, чтобы ржать два часа. Повернись, я хоть сфоткаю. Чтоб хоть бывшим твоим послать – пусть стреляются.

– Я их этим уже пугала – вздыхаю я. Потому они теперь все и бывшие.

– Вот же ж, блядь – расстраивается блогер Самсонова. Незаметно пихает в рюкзак халявный салонный брют – и мы тихонько сбегаем из примерочной, побросав проклятые марли на пол.

– Давай про сантехника хоть досмотрим? – заглядывает мне в глаза Самсонова.

Она уже знает про сероглазых и нервных, но до сих пор не теряет надежду если и не выдать меня замуж за банкира, то хотя бы положить под тупого брутала с разводным ключом. Всю в жутких розочках, разумеется. Чтобы ржать два часа.

Я, честно говоря, человек гадкий. Никудышний совсем. Если трезвый к тому же - то злой и докучный. Самый умный, вестимо. Неумолчный. По каждому вопросу мненьице у меня. После каждого мненья - шутеечка. И на всякий случай, если вы недопоняли - вот вам, сударь, мое нецензурное рыло. Нравится? До свидания.

Если выпью чуть-чуть - то еще подзабористей. Забьюсь в самый сраный угол и плачу там. Мерзкое зрелище. Рукава в слезах и жабо. Жалко себя, гниду. Такая у меня и жизнь хреновая, и кризис, и не любит никто, и молоко убежало. И всяк дурак норовит обидеть, не стесняется ничего.
Только верилось мне всегда, недотыкомке, что есть на Земле место, где всякая тварь, вроде меня, сочувствия достойна. Слова доброго. Приходишь в такое место, жалуешься на судьбу–злодейку, а и все–то тебя ласкают, гладят, кормят тебя пастилой.

Сегодня была в одном таком месте. Называется автомойка сочинская. Там одна женщина из-за угла на меня ведро мыльной срани вылила.
А потом наступило оно - счастье. Круглый смешной армянин стянул с себя расписной лапсердак. Худенький мальчик с усами метнулся за кофе. Мягкая рыжая буфетчица погрела пирожок. А потом они сидели и слушали, сидели и слушали. Про молоко и кризис, про Питер и Абхазию, про сероглазого мальчика и перекошенное рыло судьбы.

Через час вообще выяснилось, что машина, проехавшая с нами от Парижа и до Техаса - белая. Белая, так отмыли. Вообще-то она бежевая была, в серой продриси. Но оно вон как в итоге повернулось. Удивительный день. Как во чреве мачехи.

Фейсбук снова предлагает мне намазать рожу волшебным кремом с протеинами жемчуга, чтобы непременно омолодиться. А в это время рядом ходит очень умный учОный в трусах, заглядывает через плечо – и показательно гогочет.

– Протеины жемчуга! ЖЕМЧУГА! Ты понимаешь? Протеин — белок же! Жемчуг видела? Представь, сколько стоит добыть из него белок? И это в креме за 300 рублей?

Неприятно они вообще гогочут, эти учОные. Омерзительно вообще. Во-первых, никакого жемчуга от него я, конечно, не видела. Чего там той зарплаты у учОных – соль земли да слёзы звезд. Во-вторых, я, допустим, видела эту планерку маркетологов. С зарплатой с китовый член. Как своими глазами видела – потому что тоже немножко учОная. Было так:
Встает самый Главный Маркетолог какой-нибудь "Нивеи", которая 10 лет впаривала рынку дезодоранты с молекулами серебря. Весь красивый встаёт и в Запонках. И важно говорит:

– Ну, что ж, друзья, у меня две новости. Одна плохая. Эти идиоты, наконец, залезли в Википедию. И нам придется заменить "молекулы" на "ионы". Но хорошая новость в том, что по нашему плану это должно было произойти еще в августе, а на дворе декабрь. С августа по декабрь мы заработали (включает слайд) — овердохулион долларов!

(Аплодисменты)

С точки зрения маркетинга (где лингвисты лет 20 уже чувствуют себя серыми КООРДИНАЛАМИ) ионы хуже молекул. Физики, натолкайте сейчас в уши ваты, ладно? А я продолжу. Потому что с точки зрения обывателя, который вашей физики маму любил, молекулы — это что–то "естественное", "природное" и "натуральное", а "ионы" – это химия. Смекаете?

И я не знаю, насколько нужно не понимать, какие деньги делают на страхе старости не очень учОные люди, чтобы допустить мысль, будто гуманитарии, которые эту рекламу придумывали, не в курсе, чего там у серебра есть, а чего нет. Да они все варианты перебрали, пять слоганов с ионами придумали – нет, всё херня, и ионы херня.

Есть веселенькие кейсы с "Натура Сиберика", которые торгуют вулканической морошкой. Умники над ними ржут, конечно. Но русский бренд с концепцией "матрешки" за два года поднял цены на шампунь с 68 рублей до 680. В 10, сука, раз. И покупают. Лысеющие учОные, в основном. Кандидаты наук.

Или вот была у меня в ленте женщина. Злобненькая, вредненькая и вяжущая на зубах, как абхазская хурма с голой ветки. Посмотришь – залюбуешься. Почитаешь – воспаришь.

Но завелся у ней мужик. И не этот вот, базовый, как телесный бадлон в гардеробе. А который "Григорий Надеждин обручился с Натальей Клочковой".
И пААААшли клочки по закоулочкам. В понедельник ей погода понравилась. А во-вторник работа. В среду ролик с Навальным. К четвергу её фото сбоку. Ну, вы знаете. Там где пресс волной с грудью запасной.

К рассвету пятницы я уж и крест приготовила. Чтоб поставить его на Клочковой. Рисовала прогнозы, принимала ставки. Разорвет-таки бабу от окситоцина, или одумается она, в суровость вступит?

Ну, подумаешь, мужик у тебя в квартире. Настоящий. В шапке. Патиссон купил, в туалете смыл. Терпи молча, это жизнь. Сколько ещё тебе придется вытерпеть, чтоб остаться популярным автором! Молчать. Скрываться. Утаивать. И фотосъемку эту вашу на египетском берегу. И ремонт этот в однокомнатной клетке. И даже оргазм после ремонта – ну не пиши ты про оргазм, Калиюга же на дворе. Кто кончает - тот проклятый шпион. Людям вообще противны довольные рожи.

Открываю ленту, морщусь пророчески – а она разошлась уже с ним. Я аж руки потёрла от предвкушения. Ну, чего там? Болгарский перец в борщ кладёт? Обои внахлёст клеит? Выращивает в банке растение Чайный Гриб? Ходит по дому в белых носках? Плюёт в женщину перед сексом?

Добавила в приоритетный показ. Перспективный снова автор, икона стиля. К марту книжку выпустит, вот увидите. С хурмой, например, на обложке. Это я ей подсказала. Как товарищ по злобе и вредности.

А ещё, говорит, я люблю джаз и классическую музыку. И смотрит так выжидающе: одного ль мы с тобою полёта птицы? И есть ли тебе, Алёна, чего распетушить в ответ?

Вообще-то, я говнарь. И единственная попытка послушать залпом всего Шнитке кончилась у меня состоянием, близким к инсульту. Как вчерась помню: ночь, Петербург. Восьмая симфония Шнитке волною чистот проливается в недра Кончерто Гроссо. Смеркается. Ноет зуб.

И вместе с едва заметным восторгом от собственной невъебенности приходят беспокойство, тахикардия, артериальная гипертензия, панические атаки и преждевременный энурез.

Страшно. Муторно. Из глубин моей долгой памяти восстают 12 апостолов музыкальной вечери: Бёрд, Тэллис, Дауленд, Гендель, Бриттен, Тёрнер, Пёрселл и итальянцы какие-то: Верди, Пуччини, Гуно, Доницетти, Россини и этот, как его. Берлиоз. Тринадцатый, особо мучительный, потому что любого Берлиоза люди моего биологического вида привыкли пристраивать под трамвай, а не под иголку проигрывателя.

Что-то, воля ваша, недоброе таится в мужчинах, слушающих Берлиоза на ночь. Вероятно, их разум от скуки путешествует в одиннадцатимерном континууме, а член сам собою выстукивает что-то из фри-джаза. Тут, тук. И сразу плюх, разумеется, потому что ну хули там. А с плюхами я не понимаю, что делать-то. И куда их пристраивать, не на лоб же себе?

Мужчины, восторгающиеся классической музыкой, у меня вообще-то двух видов: те, которые в манишке и с моноклем, ну и вторые. Которые пиздят. И втайне от робких покуда баб носят на плече наколку с Джимом Моррисоном. С этими я как раз знаю, что делать: восхищайся, красней да помогай сабвуферы в газель затаскивать.

А еще я как-то на оперу ходила – прям всамделишную. И подавилась там костью в бутерброде с форелью. Вот такое же у меня от всей вашей классики послевкусие - немного рыбное и царапает гланды.

Зря меня мама в музыкальную школу отдавала, не в коня корм. Надо было в клоуны сразу направлять – я б уже целую карьеру на бутафорских слезах пополам с ржачем выстроила. Я рыдаю, обломав зубы об очередного пижона – а вы ржете. Нормально же? Передайте пластинку с Radiohead, тут как раз Питер к окну подвезли.

Про Путина, немцев и нудистский пляж. Рождественская история.

Я, конечно, человек разнузданный. Широких взглядов, рассредоточенных. Но когда меня спрашивают, имеются ли у меня какие-то скрытые изъяны или там ограничения по эксплуатации – я честно говорю: имеются. Нудистский пляж, например.

В ранней юности я, разумеется, превозмогала. Оголяла упругие перси, подставляла их солнцу. И даже смотрела несколько документальных фильмов по соответствующему запросу. Где красивые витязи в сверкающем загаре расхаживали среди дам с явно выраженной симпатией. Мечтала. Вот, думаю, окрепну, в силу войду – и куплю себе билет на такой вот пляж. Чтоб отринуть любые условности и воспарить с кем-то наиболее симпатичным. Сразу видно ведь, кто наиболее.

Когда окрепла и вошла – переехала. И поселилась на маленьком островке в Сиамском заливе. Налево – пляж, направо - немцы. Можно же про немцев писать? Я плохо напишу, не волнуйтесь.
Немцев этих – целая деревня. Приехали – и оккупировали. У них в Сиаме какая-то пенсионная программа была, по которой они могли на склоне лет отречься от куртуазной старости и пуститься во все тяжкие.

Вот и пускались. Бухали, например. Причем так, будто весь отрезок их юной жизни бухать им никто не давал.

Каждый вечер сбивались они в стаю под моими окнами в ресторане МК, и с девяти утра до двух ночи пили, не отрывая жоп от плюшевых пуфов. Пили шумно, шумели о тленном. Мне казалось, что при такой-то вот жизни рано или поздно следует неизбежно приуныть. И захотеть хоть какого-то разнообразия. Поэтому, согласитесь, странно, что меня (прекрасную нимфу средних лет, говорящую на немецком куда увереннее, чем на английском) в ресторане МК почтительно игнорировали. Я думала, из–за Путина. Оказалось, что нет.

В десяти минутах ползком от "МК" –– нудистский пляж, разбитый под навесом виллы Бекхема. Возможно, с его собственного одобрения, хотя никакого Бекхема на той вилле никто отродясь не видел. Меня там не видели тоже, покуда не приехала ко мне русская подруга — женщина заметная и с принципами. Одним из принципов значилось, что человек в стрингах голым считаться не может, а сиськи в Азии в расчет можно не брать.

К слову сказать, я действительно знаю несколько женщин, чьи сиськи никто не берет в расчет. Но подруга с уверенным седьмым размером в их число уж никак не входила, я с третьим — тоже.

Идти нужно было по камням до палатки с Обугленной Бабой, которая на том пляже живет: она настолько загорелая, что тоже не похожа на голую. Это ориентир. Дальше — стели коврик и ложись труднодоступными местами к солнцу, ты ж за этим пришел?

Развалились, лежим. Рожи тряпками накрыли – хоть какая-то маскировка. К обеду стали подтягиваться завсегдатаи. Я поняла это по песку из под их завсегдатайских ног, летящему мне на места легкодоступные. Но тряпку осмотрительно не снимала.

Из блаженного забытья вывело басовитое "хаааааай", сказанное где–то в районе солнца. Отверзнув очи, я почувствовала, как немею: надо мной торжественно восставал Болт.

Над Болтом как ни в чем не бывало болтала голова восьмидесятилетнего немца из МК. Голова интересовалась моим мнением о погоде, ситуацией вокруг Укрэйн и ценами на услуги ближайшей прачечной: там неоправданно подорожало, хотя ароматизатора в машину стали класть значительно меньше.
"Я не мог оторвать глаз от тебя", — пел Борис Борисович. Это он про нудистский пляж пел, как я понимаю.

Диалога не получалось. Болтливый немец предпринимал тщетные попытки найти во мне интересного собеседника. И в качестве контрольного аргумента повесил на Болт полотенце. Я не шучу. Повесил. На Болт. Полотенце.

Но я не могла оторвать глаз и боялась открыть рот. А когда он попробовал присесть передо мною на корточки, я сложила пальцы в гармошку и замахала на Болт, неразборчиво мыча. "Аймсосоооори" – выдохнул сконфуженный немец – и растерянно зашагал к своему камню, виляя морщинистыми бедрами.

Я сфокусировалась: весь частокол Болтов нашего пенсионерского дивизиона стоял поодаль – и сочувственно улыбался. Было что–то знакомое в этих улыбках: так смотрят на уродство, несовершенство, досадный изъян.

Вот именно с тех пор –– хотя и нельзя сказать неверняка – в МК со мной не здоровались. Да я и сама не рвалась инициировать беседу с разоблаченными Болтами, пока роковой случай не привел меня за сочувствием. В дом залетела тупая как валенок хризопелия – и разлеглась поверх ноутбука, не желая уползать. Я вбежала в МК, размахивая руками. Немцы насторожились.

–– Шлангэ! –– заорала я неистово. Ин майнем Хаус! Ну, как Болт, только зеленая и шипит! Ферштейн, или чо вы расселись?

– Ты говоришь! Ты больше не немая! – ошалело выдохнул владелец Болта на немецком.

–– Это долбанное рождественское чудо! – добавил он на английском и изумлённо сполз под барную стойку.

То ли чувства его переполнили, то ли Болт перевесил – этого я уже не выясняла.

– А ты не хочешь устроить праздничную амнистию? – пишет мне мой постоянный читатель с чарующим голым торсом на аватарке. С такого торса в иных кинолентах слизывают сливки и суши с лососем.

– В каком-таком смысле – спрашиваю я тупо. Потому что прекрасные торсы отупляют, а под новый год еще и будят ненужные фантазии о праздниках, встреченных по-семейному.

Вот он взбирается на табурет и наматывает гирлянду на куцее дерево яндекс-доставки. Вот фланирует по кухне в цветастом переднике поверх причиндальной области и загадочно улыбается свету в духовке. Вот самостоятельно чистит селедку и заправляет одеяло в пододеяльник.
– Ну, скучновато у тебя стало без троллей. Все комментарии какие-то ласковые. Ты им платишь за любовь?

– А сколько нынче стоит любовь? – хочу спросить я, чтобы перейти уже к моему варианту праздника, но почему-то спрашиваю, зачем ему тролли.
– Мне нравилось смотреть, как ты унижаешь их в комментариях. Я даже передёрнул несколько раз. А когда ты стала прятать их в бан – читать стало нечего. Сделай мне подарок - выпусти идиотов. И сфотографируйся с плёткой, я догадываюсь, что у тебя есть.

Честно говоря, из БДСМ-оборудования у меня только машинка для снятия лака со старой мебели. Выглядит внушительно, работает через раз. Я стесала себе весь маникюр, пытаясь ободрать и покрасить свой стол к рождеству – громоздкий, раздвижной и видавший округлый зад самой Матильды Кшесинской.

Еще есть швабра, которую я с момента покупки мечтаю провернуть между булок производителя.

Есть пододеяльники. И духовка без автоподжига. И если вы никогда не пробовали залезть в нее на пол бабы, чтобы подпалить фитилёк обычными спичками – вы ничего не знаете о страдании.

Но это же всё не то, да?

И если я надену пододеяльник и сфотографируюсь в духовке, а потом выпущу всех троллей рассказывать мне, как нелеп мой вид вместе с текстами и жизненной философией – мне ж все равно самой на ёлку взбираться? То-то тролли порадуются. И этот вот с торсом – в первых рядах.

Хуже внезапно замужних подруг только женатые друзья. Или почти женатые. Которые еще полгода назад размахивали членом из окна твоей кухни с воплями "Ну, чтооо вам, блядям, еще надо?", пока ты в ужасе вмешивала в рассол сырые яйца, стоя в халате у плиты. В надежде всадить его этому идиоту ректально, чтобы он уже успокоился и спокойно заснул возле плинтуса.

Часом позже ты гладила его по лысеющей башке, уверяла, что 14 см – не приговор и вежливо отказывалась от тест-драйва в пользу большой и светлой дружбы навек. Которая не смотря ни на что. И вопреки всему. А он плакал тебе в декольте, попеременно жалуясь то на Машку, то на Катьку, то почему-то на Николая Ивановича – заведующего производством.

Через год он приходит к тебе в позорной рубашке производства "Армани Кавказ", белых носочках и немыслимых спортивных часах, считающих пульс и процент жира, топчется в прихожей и бубнит про полчасика – и не больше. От вина отказывается, на подоконник косится со смешанным чувством ужаса и брезгливости. Рожа при этом загадочная настолько – что впору звонить Перельману и просить уравнение энтропии для потока Дичи. Которая скоро прольется в мои уши. Физики в чате есть? Нормальная шутка, посмейтесь.

Сами они никогда ничего не расскажут. Просто сидят в углу с мечтательным выражением и постоянно теребонькают мессенджер. Улыбаясь, как школьники после первого секса.

Обязательно надо чем-нибудь двинуть – непременно большим и тяжелым, чтобы услышать, наконец, исповедь, которая тоже не очень приятная, потому что с личными местоимениями там полная жопа. "Я" у них вообще больше не фигурирует. Вот рубашечку мы купили. И часики. Ты же 100 килограммов весишь, ну какая рубашечка? Это чехол на танк со слегка распухшим дульцем, которое мешает тебе нормально соображать!

Потом они обижаются очень. Потому что ты ржешь и хрюкаешь, вспоминая то Машку, то Катьку. От которых у него надуманная непереносимость глютена и йога по четвергам. А вот член в окне – это уже от Николая Ивановича – заведующего производством. Его второй развод он на себя принял, пощадил твои уши.

И все же понятно. Через два с половиной года он постучит в дверь с ящиком водки, холодной сарделькой и гитарой, отнятой у бомжей. Сняв трусы еще на пороге, чтоб удобно показывать бооооль всей центральной улице культурной столицы.

Но я не открою, наверное. Лучше с Катькой и Машкой напьюсь – там алгоритмы хоть каждый раз новые. То пластический хирург. То караоке. То стриптиз клуб "Вертеп", про который надо, наверное, отдельно писать – уж больно история нерядовая. Не с каждым случается.

Вообще-то, оливье – это моё коронное блюдо. Тут ведь главное что? Выбросить к чертовой матери все ненужные ингредиенты. Чем, собственно, и занимается каждая нормальная хозяйка, начиная с 60-х годов XIX века.

Трюфели эти, рябчики. Раки посреди декабря. Все, кто пишет о "правильном", "историческом" оливье должны тотчас же побросать свой дурацкий горошек и поехать в колхоз за свиньей. После чего нарядить её на всякий случай в костюм тевтонского рыцаря и выпустить в лес за трюфелем. Вернется с добычей - празднику быть. Тут и оливье вам, и холодец. Уйдет в поля – жрите будничный нисуаз и рыдайте об ушедших традициях.

Первым делом из оливье я вычеркиваю морковь. Потому что те, кто по доброй воле жрет вареную морковь – проклятые шпионы. И их нужно изолировать от общества нормальных людей куда-нибудь на планету вареной броколли. И вареного лука. И вареной белокочанной капусты, издающей запах нищеты и солдатских портянок.

Дальше, конечно, уберём колбасу. И не потому, что её отказалась жрать свинья, которая сейчас ищет трюфели. Хотя питаться себе подобными для неё – обычное дело. А потому, что довольно странно пытаться заменить колбасой паюсную икру, раковые шейки и банкетных рябчиков, стрелянных поутру. Но не будем младостарствовать – а просто отринем колбасу, как ненужное свинство в праздничном салате.
Маринованные огурчики, нам, конечно, нужны. Потому что мы водочки с ними хряпнем. Тащите рюмку королеве кухни! А то она сейчас вас самих из праздника вычеркнет.

Что в сухом остатке? Картофель вареный, немного шалота (у нас же французский салат), яйца в количестве, домашний майонез, чуток дижонской горчицы, черный свежемолотый перец (можно чили смолоть, если хочется), стебель сельдерея. Вообще-то, стебель сельдерея можно и не добавлять. Но я тут в одной очень умной медицинской статье прочитала, что сельдерей улучшает половую жизнь. Ну, и купила три стебля, пусть проявит себя, не подведёт, как все вы в уходящем году.
#правильныйоливье #худеемсиисусом

Знаете... Никто не должен быть один в новый год. Эта мысль не дает мне покоя с тех пор, как я на собственной шкуре прочувствовала одиночество.

Ты убеждаешь себя в том, что так и планировала – и не звонишь друзьям. Ты напоминаешь себе, что устала – и оплачиваешь Нетфликс. Но ближе к вечеру за окнами начинают стрелять, а шумные стайки веселых подростков взрывают петарды прямо под окном. И ты с тоскою смотришь на них, проклиная эту ночь, эту жизнь и вот эту вот плюшевую пижаму. Открываешь шампанское – но не пьешь его, потому что хочешь скорее уснуть, чтобы проснуться там, где ты вновь полноценен. Посреди понедельника. В другой стране. В каком-нибудь простом и понятном завтра.

Еще ведь не поздно? Позвоните вашим одиночкам. Разведёнкам, социофобам, забытым друзьям в перманентной депрессии. Позовите их к своему столу. Принесите им ёлку, бутылку, тепла. Просто узнайте, не одни ли они в эту ночь. Это был странный год – и мы все потеряли кого-то. Самое время найти.

С отступающим! Не ждите новогоднего чуда. Делайте сами. Это несложно.

А почему в ленте так мало пьяных и дерзких постов? Вы там спите, что ли? Сама тогда напишу, никакой надежды на вас. Итак, карантин по-питерски, или что у нас тут вообще с барами. Репутационная зарисовка.

Питер - специальный город, я про это уже 700 лет толкую. В нём можно заткнуть дуло Авроре, замазать больничной краской портрет Цоя на трансформаторной будке и вообще прилично насвинячить против культурных традиций. Но прекратить пир посредине чумы здесь решительно невозможно. И в пику закону о закрытии баров после семи вечера у нас есть черная лестница и прямой телефон бармена. Выкусите, граждане заседатели. Мы для вас как раз кукиш продезинфицировали.

Питерские бармены – не чета вашим. Торжество селекции, праздник урожая. По секрету скажу, что барменов для питерских баров выбирают очень специальные женщины. Сорокалетние. После развода со Страшным Мужиком. Вы его знаете, у вас такой тоже был. И когда вас от него, наконец, отпустило, вы не тратили деньги на психолога, а побежали прямиком к окулисту. Проверить, где вообще были ваши глазоньки. Не в прямой ли, к примеру, кишке. Окулист, конечно, удивился, когда вы жопу ему показывали, но виду не подал. Вы ж не первая у него такая, до вас как раз я приходила. С розочкой.

Потому все бармены у нас тут ужасно красивые. Краше баб – и с такой же памятью. Они, и правда, не помнят, что вы делали прошлым летом на барной стойке. А бахилы вам на входе просто так предлагают – из особого к вам расположения. Если у вас есть телефон питерского бармена - вам, скорее всего, повезло. Прямо сейчас позвоните – и аккуратненько поинтересуйтесь, как его зовут и готов ли он встретиться с вами повторно. Обещайте, что всё будет как в прошлый раз – даже если понятия не имеете, что там было. Телефоны здесь просто так не дают – значит, было неплохо.

Дальше просто: черная лестница, черная кнопка, черные-черные окна карантинного камуфляжа – и, как минимум, два полных зала, забитых друзьями бармена и какими-то падшими женщинами, которым он тоже зачем-то давал телефон. Тут все просто – лезьте в бахилах на барную стойку, как на броневичок, – и смело раскулачивайте соперниц. Город трех революций, как-никак. Особая атмосфера. Можно и кулаками помахать. А главное – можно нормально выпить и пожрать. После семи вечера – как нехер делать.

С отступившим! Пересчитайтесь, кто в Питере, организуем рой.