Астрологи объявили неделю критической теории. Не, ну серьезно. Сегодня мы разбираем со слушателями Макса Хоркхаймера. Специальный гость – Анна Егорова, переводчик «Традиционной и критической теории» на русский язык. В пятницу снова заседает ридинг-группа моих друзей-историков из Вышки, где речь пойдет о «Разуме и революции» Маркузе. Наконец, в воскресенье философы из Европейского на другой ридинг-группе будут разбирать тезисы Беньямина об истории. Рад, что такого реакционного позитивиста, как я, приглашают на подобные заседания.

Честно говоря, у меня в голове пока один винегрет из этих текстов. Надеюсь, что к той неделе все устаканится, и я напишу свои позитивистские впечатления о прошедших обсуждениях.

Пока же зацените мой второй канал, на котором я потихоньку пишу про тяжелый рок. Завел его специально чтоб не раздражать лишний раз здешних подписчиков многочисленными упоминаниями металкора, хардкора и Высоцкого. Как вы думаете, про что я написал туда сегодня? Конечно же, о том, как играется вступление из «Deutschland» Rammstein! Кажется, немецкие мыслители достают меня везде.

Сегодня исполняется 95 лет со дня рождения Мишеля Фуко! Обязательно поднимите за него чашечку пива или кружечку чая этим пятничным вечером!

Мое отношение к Фуко глубоко двойственное, о чем я уже здесь писал и не раз. С одной стороны, гениальное алхимическое сочетание актуальности его идей и доступности их изложения – причина того, почему многие люди вообще начинают интересоваться устройством социальной реальности. Лично для меня дорога в социологию началась именно с цикла работ про власть, прочитанного на первых курсах истфака. Словом, Фуко – это Linkin Park социальной теории. Даже если со временем приходит разочарование, нужно помнить, из-за кого мы здесь сегодня собрались.

С другой стороны, тяжело найти более асоциального социального теоретика. Фуко периода генеалогии возвел в методологическое правило видеть в любой научной дисциплине, да и вообще в любом коллективном институте главным образом насилие. Фуко периода проблематизации предложил защищаться от этого насилия через индивидуализирующие эстетические практики. Take everything from the inside and throw it all away. Мне кажется, что даже какой-нибудь фон Хайек был более щедр по отношению к обществу как в исследовательском, так и в политическом отношении.

В общем, Фуко необходимо – нет, не забыть, конечно, но преодолеть. Как именно это сделать – вопрос не одного поста и не одного пятничного вечера.

Кто из нас не любит поискать скрытую политическую подоплеку социальных теорий? Вместо поиска фактических и логических контраргументов куда проще отбросить несимпатичную теоретическую систему на основании ее якобы политической неблагонадежности. Меня вот прям бесит, когда я читаю обвинения Дюркгейма в имплицитном консерватизме и даже фашизме. С другой стороны, сам я грешен, потому что люблю понабрасывать на Фуко за его неолиберализм.

В своей статье для Sociological Theory Фредерико Брандмайр призывает нас не увлекаться подобными псевдодискуссиями. Вместо этого он заостряет внимание на том, что практически любая социальная теория оказывается в той или иной степени «политически гибкой». В качестве наиболее ярких примеров он приводит идеи Ницше и Кейнса, которых поднимали на щит левые и правые, демократы и автократы.

Брандмайр замечает, что попытки ученого сделать свою теорию объяснительно универсальной, примиряющей разнородные источники и нейтральной в формулировках парадоксально делают ее использование не менее, а еще более соблазнительным для совершенно разных партийных лагерей. Другим ироничным источником политизации теории является ее академический успех, благодаря которому она распространяется во все новые и новые социальные контексты и совершенно теряет первоначальный смысл. В общем, если хотите, чтоб ваша теория была свободна от оценок, то делайте ее максимально односторонней, а еще лучше вообще про нее никому не рассказывайте.

Насколько мне понравились тонкие наблюдения Брандмайра и привлекаемые им многочисленные примеры политического дрейфа научных теорий в XX веке, настолько скучными показались его выводы. Да-да, все контекстуально и изменчиво. Как будто мы этого не знали! Правда, у меня нет трактовки существенно лучше, поэтому пока неохотно соглашусь.

Социальные ученые всегда обожали заимствовать ходовые термины из естественных наук для описания собственных объектов. Во второй половине XX века главным поставщиком подобного вирусного контента, несомненно, стала кибернетика («система», «самоорганизация», «черный ящик», «обратная связь» и т.п.) Рональд Клайн написал краткую интеллектуальную историю использования кибернетических метафор американскими теоретиками наук о человеке в 1940–1980 гг. для History of the Human Sciences.

В первой части его статьи сравниваются идеи психолога Джорджа Миллера, экономиста Герберта Саймона, политолога Карла Дойча и социолога Толкотта Парсонса. Каждый из них стремился распространить модель циклов обратной связи Норберта Винера на феномены в масштабе от индивидуального сознания до целого общества соответственно. Однако никто из них не додумался представить в виде процесса преобразования информации деятельность самих ученых. Во второй части Клайн обсуждает эту квазикантианскую критику кибернетики первого порядка антропологом Грегори Бейтсоном. Чуть позже по этой же дорожке пошел и Никлас Луман, хотя он упоминается в тексте только мельком, поскольку работал в ином академическом контексте по сравнению с американским.

В заключении Роберт Клайн констатирует, что кибернетическое движение в США пыталось стать, но так никогда и не стало нормальной парадигмальной наукой по Куну. Различия в исследовательских программах основателей кибернетики умножились на дисциплинарные споры между вдохновляющимися их идеями обществоведами. Правда, на меня произвел особенное впечатление не сам этот тезис, а то, как он позволяет увидеть Норберта Винера в роли чуть ли не главного теневого социального теоретика XX века. Почувствовал себя немного дурачком, потому что до сих пор так его себе не представлял.

Еще один сюжет, на который я требую полноценный сериал Netflix. Вот про что надо снимать, а не про этих ваших кальмаров. Итак, 1964 год. Толкотт Парсонс возглавляет американскую делегацию на конференции Германского социологического общества в Гейдельберге. Его пленарный доклад приурочен к столетнему юбилею Вебера. Содержание доклада – пересказ знаменитого эссе про науку как Beruf на языке теории систем. Парсонс хочет напомнить коллегам, что их профессия выполняет важнейшую социальную функцию, однако эта функция – исключительно экспертная, но никоим образом не политическая. Где, как не на родине Вебера, пережившей столько катаклизмов, американский теоретик мечтает встретить понимание.

Однако немецкому социологическому истеблишменту совсем не нравится то, о чем вещает дорогой гость. Теодор Адорно (тогда глава Общества), Макс Хоркхаймер, Герберт Маркузе и совсем молодой Хабермас на время забывают о своих расхождениях в толковании критической теории и сообща набрасываются на Парсонса. По их мнению, его проект социологии ничем не отличается от технократической идеологии позднего капитализма и не может ничего противопоставить угрозе рефашизации. Парсонса защищают его хайпмэны Бенджамин Нельсон и Рейнхард Бендикс. Они напоминают про абсолютное значение либерального гуманизма для Вебера и позволяют себе усомниться в том, что у критикующих немцев остались какие-то ценности, кроме голой негативности. Слово за слово, стороны начинают перебрасываться обвинениями в развязывании Второй мировой войны и создании Аушвица. Почтенные джентльмены с обеих сторон выходят из себя настолько, что позволяют себе комментарии вне установленной очередности! Неслыханный скандал для тех времен!

Даже после окончания конференции Маркузе и Нельсон продолжают обмениваться колкостями уже на страницах The New York Times, где им внимает многомиллионная аудитория разгоряченных Вьетнамом студентов и раздраженных контркультурой членов Великого поколения. Парсонс, Адорно и Хоркхаймер не участвуют во всем этом, считая себя на голову выше оппонентов. Последствия гейдельбергского спора для Бендикса и Хабермаса оказываются более интересными. Первый продолжает отстаивать важность интерпретативной исторической социологии, но в процессе непредумышленно воспитывает целую когорту студентов, которые оборачивают конфликтное начало Вебера против нейтральности Парсонса. Второй ищет позитивное обоснование критического подхода и постепенно очаровывается трудами своего противника настолько, что делает их частью собственного синтеза.

Меняются и социологии двух стран в целом. Меняются местами. У американцев в моду входит активизм, а немцы постепенно полностью забывают неомарксистское наследие, которое заменяет собой как раз отрешенная от социальных проблем теория систем. Правда, большинство гейдельбергских дискуссантов этого уже не застанут. Возможно, к счастью для нас. Не приходится сомневаться, что новая порция аргументов ad Hitlerum окончательно превратила бы великолепный сериал в высосанный из пальца фарс.

Вчера, пока я сидел на скамейке запасных, Михаил прочитал топовейшую лекцию про Толкотта Парсонса. Из нее вы можете узнать, как Парсонс риторически подставился, позиционируя себя в качестве скромного транслятора европейской теории, за что он любил СССР, а советские социологи в ответ любили его, а также почему американский теоретик считал, что школа совершенно не обязательно должна предоставлять детям знания. Напоминаю, что все материалы курса, включая аудиозаписи, доступны всем желающим.

Вставлю свои две копейки насчет моей любимой темы, которая, конечно, тоже поднималась на занятии. Как известно, падение популярности Парсонса отчасти произошло из-за разрушения его политической репутации. Академические противники социолога убедили всех, что из его теории следует поддержка статуса-кво. Вообще якобы любой, кто ставит вопрос о социальном порядке главным в социологии, тайно мечтает о царстве духовных скреп. Я считаю этот аргумент безусловным булшитом. Во-первых, многих критиков Парсонса тоже можно при желании уличить в том, что они исподволь проталкивают какие-то правые телеги. Взять, например, сведение государства Чарльзом Тилли исключительно к машине убийства и грабежа. Или утверждение Гарольда Гарфинкеля о том, что лишенные привычных практик люди испытывают один лишь ангст. Давайте тогда попробуем закэнселить и этих теоретиков.

Во-вторых, существует как минимум один пример того, как теория социальных систем была органично развита в левом духе. Разумеется, я снова говорю про моего ненаглядного Хабермаса. Немец в принципе соглашается с тем, что обеспечение социального порядка – это наиболее важная из актуальных сегодня проблем. Причем не только в теории социолога, но и на практике гражданина. Далее старик Юрген делает твист и заявляет, что реально существующие международный капитализм и национальное государство, не говоря уже о традиционных религиях, создают один лишь системный беспорядок.

На самом деле, олицетворение прогресса и порядка – это не такой уж и оригинальный прием в традиции левой мысли. Про анархию как закон без применения силы писали Прудон и Кропоткин еще в XIX веке. Сегодня Славой Жижек также предлагает новым новым левым переизобрести себя как партию закона и порядка. Разумеется, проводя эти параллели, я не хочу сказать, что Парсонс – непонятый пророк коммунизма. Мой тезис куда сдержаннее: теория социальных систем может быть по-разному интерпретирована в поле политики.

На Ютубе есть классный канал про философию Carefree Wandering, на который я иногда залипаю, пока играю в PES или чищу картошку. Здесь есть разборы всех лучших персонажей от Гегеля до Пьюдипая. Особенно мне нравятся те видео, которые помогают рационализировать аффекты, возникающие при чтении ленты американских новостей. Обязательно посмотрите, если у вас тоже вызывает отвращение озлобленность тамошних правых, но при этом раздражает духота левых. Как средство для спасения души от парадоксов возведенного в культ индивидуализма и бездушной цифровой экономики ведущий предлагает высокую континентальную культуру. Причем не только европейскую, но и китайскую.

Как-то специально не интересовался именем этого ведущего. Мне было достаточно его успокаивающей интонации и интеллигентного немецкого акцента. Вчера случайно узнал, это что профессор факультета свободных искусств университета Макао Ганс-Георг Моллер, автор пары работ про социологию Никласа Лумана, которые валяются у меня на компьютере нечитанными больше года. Вот тогда спорный, но глубокий пафос видосов стал мне более понятным.

Задумался на секундочку, почему же я до сих пор не проникся трудами учителя Моллера, ведь на бумаге в лумановской теории есть все, что я ценю: устранение агентности, эпичная картина социальной эволюции, защита научной истины как особого медиума. Вот уж кто современный Конт и настоящий Анти-Латур. Тем не менее, сколько ни садился читать, воспринимал написанное без энтузиазма. Луман мне представляется эдаким Доктором Манхэттеном от социологии, который полностью постиг дао систем. Уважение ему за это, но я-то простой смертный из подлунного мира. Мне хочется, чтобы в науке оставался хотя бы какой-то элемент мирского гуманизма. Да, незатейливый ответ. Дам лучше, когда улечу на Марс, как Манхэттен, или хотя бы в Макао, как Моллер.

Кстати, про дедушку Славоя. В своей недавней статье Илиран Бар-Эль разбирает этапы карьерной траектории словенского философа. В частности, социолог сравнивает две попытки Жижека прорваться на Запад. Первая интеллектуальная интервенция во Францию на рубеже 1970–1980-х годов провалилась. Однако десятилетием позже в Британии Жижеку довольно быстро удалось занять положение публичного интеллектуала международного калибра. Что же поменялось?

Бар-Эль не отказывается от достижений структурно- и ресурсно-ориентированных подходов к изучению интеллектуалов от Бурдье, Коллинза, Рингера, Камика. Действительно, институциональные различия между двумя странами в их политическом климате, объеме потенциальной аудитории, строгости академических границ предоставляли Жижеку тот или иной коридор возможностей, к которым он был вынужден приспосабливаться. Вместе с тем Бар-Эль отмечает и важность активных действий по собственному позиционированию. Интеллектуал может нащупывать контекст для своих высказываний с разной степенью успеха. Перефразируя классика, люди делают свою историю в обстоятельствах, которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого, но все-таки делают.

Илирана Бар-Эля особенно занимает такой аспект позиционирования, как поручительство – перформативное задействование своих капиталов при содействии партнера. Во Франции Жижек полагался на абьюзивную протекцию Жака-Алена Миллера, которая в конечном итоге засосала его в трясину разборок узкой тусовочки психоаналитиков лакановской школы. Британским же гейткипером словенца стал Эрнесто Лакло. Тот прочувствовал ситуацию гораздо тоньше и спровоцировал целую серию лекций, переводов, рецензий, которые плавно окунули Жижека в актуальный публичный спор вокруг политических теорий Гегеля и Маркса. Это позволило провинциалу не только освоиться, но и со временем стать самостоятельным игроком. Всем бы иметь такого кореша, как Лакло.

Социолог не прекращает свое исследование и работает над полноценной биографией мыслителя, рабочее название которой – «Жижек как социологический феномен». Так что ждем анализа главных событий последних лет: деплатформинга либеральной прессой за высказывания против Хиллари, дебатов с Питерсоном и, конечно, легендарной фотосессии в поддержку Европейского.

​Легендарный философ Сюткин придумал новое название для моей схемы – Четверица Герасимова.

It's just one of those days. Я проснулся, почистил зубы, выпил таблетосы и позавтракал. Потом неожиданно для себя сел за ноутбук, создал файл «Теория интеллектуальных сфер» и начал писать. Впервые за долгое время в моей голове образовалась относительная ясность насчет того, как устроены структуры общественных наук, которыми я интересуюсь. В общем, держитесь, экономисты-неоклассики, Фуко, Луман и Латур! Я уже иду за вашими скальпами!

Звучит амбициозно и даже безумно, но на самом деле все прозаичнее. Я просто наконец-то понял, как именно надо проложить мост между двумя популярными концепциями: полем Бурдье и сетью Берта, Уайта, Паджетта etc. Первая хорошо объясняет автономию интеллектуального поля от полей экономики и политики через своеобразие производимых там символических благ. Однако расплатой за это становится гиперконфликтное видение социальной реальности. Образ общества американцев как раз позволяет в деликатный баланс между конкуренцией и кооперацией, но зато из него совершенно непонятно, в чем уникальность научного сообщества по сравнению с гильдией, чеболем или базаром.

Я ломал голову над этой проблемой года два, не спал, читал статьи из всяких Journal for the Theory of Social Behaviour в холодных автобусах, писал аспирантские синопсисы в душных помещениях, считал себя последним говном, не в состоянии подобрать нужный язык описания. В последние месяцы в разговорах с коллегами у меня появилось довольно много годных инсайтов, но карта все равно была окутана туманом войны. Теперешнее мое решение, про которое я, конечно, еще напишу сюда в ближайшем будущем, требует всего нескольких терминов. Некоторые из них я просто-напросто заимствую у тех и у этих и немного переопределяю. It's made of all the things I have to take.

В такой момент хочется то ли поплакать, то ли побуйствовать – прям как Мерф, когда она решила свое якобы нерешаемое уравнение. Но сейчас все-таки новый разгул эпидемии, так что просто скажу «Spasibo!» и мысленно пожму руку всем, кто беседовал со мной о проекте, а сам вернусь к работе. Она только начинается.

Тем временем в России, похоже, проваливается перепись населения. Повсеместно саботируют ее и переписчики, и переписываемые. Перефразируя классический тезис Кирилла Титаева, на наших глазах разворачивается грандиозный статистический сговор. Уклоняться от кампании начинают призывать даже публичные интеллектуалы. Сначала я тоже спонтанно поддерживал волну саботажа. Круто же! Удалил Госуслуги с телефона – значит поднял маленький бунт! Разломаем чертов паноптикон, не вставая с дивана! Еееее! Однако затем пост демографа Дмитрия Закотянского заставил меня немного устыдиться своего переписного диссидентства.

Аргументов о важности переписи у Дмитрия два. Во-первых, российским обществоведам, совсем не избалованным разнообразием доступных данных, радоваться провалу кампании – это стрелять себе в ногу. Во-вторых, перепись – это, конечно, и взгляд с точки зрения государства. Только в первую очередь государства социального. Чем хуже оно видит граждан, тем меньше детских садов и поликлиник будет построено. Таким образом, если и есть что-то тупее выстрела в ногу, то это выкалывание собственных же глаз. Конечно, можно парировать, что при существующем бардаке эти данные все равно похерились бы и никому счастья не прибавили. Возможно, и так. Однако мы же надеемся, что в Прекрасной России Будущего публичные блага все-таки будут, верно? Только вот создавать их без верного представления об отрезке жизни людей длиною в десятилетие будет проблематично.

Агитировать переписаться я никого не собираюсь. Лучше закончу пространным теоретическим пассажем, как это люблю. Социальным ученым нужен какой-то положительный образ статистики хотя бы для самих себя. Слишком долго ее рождение связывали с духом тюрьмы, евгеники, коллективизации и прочими ужасами. Возможно, необходимо наконец принять, что знание о количестве матерей-одиночек в стране – это нечто большее, чем тотализирующий дискурс.

В ходе дружеской коридорной полемики с коллегами с STS-программы ЕУСПб вспомнил вот этот замечательный подкаст, на котором в 2015 году вышло несколько десятков интервью с ведущими современными историками, философами, социологами и другими гуманитарными исследователями естественных наук под общим названием «How to Think About Science».

Присутствуют: мой топчик на все времена Стив Шейпин, великолепная Лоррейн Дастон и персонаж наших внутренних мемов на парах по социологии профессий на первом курсе – Ян Хэкинг. Ну и Бруно Латур. Куда же без него. Да и еще куча имен, про которых я имею очень слабое представление, потому что слушал только избранные выпуски. Наверное, тоже все очень важные и влиятельные ученые.

Рекомендую и другие выпуски за пределами специального цикла про STS. На странице подкаста доступно очень много эксклюзивных бесед, которые намассили создатели за годы выхода эфира. Насколько я понимаю, основатель этого подкаста Пол Кеннеди многое сделал для выстраивания коммуникации между академическим миром и публикой в Канаде, а потом ушел на пенсию, передав свои дела новой ведущей – Нале Айад.

Короче говоря, это такой их Сергей Машуков. Правда, Сергей пока на пенсию не уходит и дела не передает. Присоединяйтесь заодно и к его отличному проекту, если он каким-то невероятным образом прошел мимо вас.

Удивительно, как похожи два чуть ли не самых изящных и элегантных аргумента в пользу существования социальной структуры как независимой от воли агентов реальности. Первый – знаменитый отрывок из «Большой социологии» Зиммеля про изолятов, диады и триады. Второй – глава о дуальных организациях из «Структурной антропологии» Леви-Стросса, которому мы позавчера посвятили семинар.

Во-первых, любопытно, что иллюстративным материалом в обоих случаях служит семья. Правда, для Зиммеля это нуклеарная буржуазная семья с мамой, папой и ребенком, а для Леви-Стросса – родовые фратрии в архаичных обществах. Обе, по версии авторов, слишком замкнуты на самих себя и не обладают необходимой для полноценной структуры динамикой. Видимо, и тот, и другой пытаются подколоть психоаналитиков, а, может, попутно еще и разрешить свои daddy issues. Увы, я слишком плохо знаю контекст их высказываний, чтобы полностью разгадать всю игру означающих.

Во-вторых, в обоих случаях, видимо, вполне сознательно обыгрывается еще и проблематика Канта, Гегеля и вообще немецкой классической философии. Только эпистемологическая идея о разрешении антиномий в диалектике превращается в социологическую идею о том, что ответом на ограничения противоречий в семье является общество. Тут я тоже недостаточно образован, чтобы оценить глубину подобного рода отсылок. Возможно, я вообще сам их нафантазировал. Надо спросить у нашего друга – легендарного философа Сюткина.

В-третьих, тупо обидно, что предложенные концепции социальной структуры оказались не особо значимыми и интригующими для своих создателей. После публикации своего главного социологического труда Зиммель ушел обратно в философию. Можно сказать, что не совсем по своей воле, а под давлением антисемитизма немецких мандаринов, но все же ушел. Леви-Стросс же переключился на изучение мифов, чем косвенно выпустил из бутылки черта постструктурализма. Потребовалось много лет, чтобы оба аргумента обнаружили и оценили Уайт, Берт, Бирман и остальная сетевая бригада. Впрочем, как говорит один видный представитель эмпирических исследований права, это уже совсем другая история.

Бесчисленное количество раз мы слышали призывы к преодолению границ между историей и социологией. Увы, по-настоящему удачных примеров этого не так уж и много. Говоря о тех, кто все-таки смог добиться успеха в обеих дисциплинах, сразу хочется вспомнить Жизель Сапиро – просопографиню (?) писательского корпуса Франции XX века. Сапиро часто воспринимают всего лишь как поднаучную Пьера Бурдье, но лично я считаю, что во многих аспектах она даже переплюнула его. Причем не только как историк, но и как теоретик. Так что крайне рад был увидеть в последнем выпуске Theory and Society статью Бриджит Фаулер, которая рассматривает самостоятельный вклад многочисленных работ Сапиро в изучение социальных полей.

Первой заслугой Сапиро является разработка более динамичной теории производства культуры, которая включала бы в себя не только воспроизводство, но и креативность. Сапиро достигает этого, отталкиваясь от концепции гистерезиса своего учителя. Согласно Сапиро, агенты вносят собственный вклад в изменения поля через эксплуатацию трещин, зазоров, дыр в его структуре. Наиболее важна самостоятельная роль действий во время полномасштабных кризисов воспроизводства поля. Например, такого, какой случился с сферой литературы во время режима Виши.

Другая важная идея Сапиро вытекает из первой: преодоление структурных рутин означает неизбежное этико-политическое измерение настоящего творчества. Хотя поле литературы во Франции крайне уязвимо для давления полей экономики и политики, оно достаточно автономно, чтобы периодически давать сдачи за счет публичных писательских интервенций. Правда, такие интервенции могут носить очень разнонаправленный характер. Сапиро показывает, как карьерная траектория писателей коррелирует с содержанием общественных проповедей, зашитых в их романах и повестях: от левого обличения буржуазного стиля жизни через центристский общегуманистический пафос к консервативной риторике упадка la bonne vieille France.

После последнего семинара случилось поистине невероятное – Михаил Соколов признался, что стал менее скептически относиться к методу генеалогии Фуко. Что ж, попробую в ближайшую среду сделать маленький вклад в преодоление недоверия не только Михаила, но и многих других коллег к теории социальных полей. В этом деле исследования Жизель Сапиро – мой главный козырь.

Две недели назад мой коллега Давид Хумарян успешно защитил кандидатскую диссертацию о современных формах цифрового контроля над трудовыми процессами. Защиту я позорно проспал, поэтому запоздало поздравляю Давида здесь! Как раз перед защитой он перевел для Экономической социологии свежую статью Нила Флигстина и Стивена Фогела, которая является чем-то вроде публичного манифеста субдисциплины. Публикую ссылку на нее, чтобы частично реабилитироваться!

Флигстин и Фогел выдвигают три положения, которые являются сегодня консенсусом для большинства экономсоциологов. Во-первых, государство и рынки не являются антиподами. Государство создает условия для существования рынков, поддерживая необходимые для их функционирования права собственности. Во-вторых, рынки являются пространствами не столько обмена, сколько борьбы за уже существующие ниши и создание новых. В эту борьбу втянуты различные группы интересов: акционеры, менеджеры, работники, регуляторы, потребители, лоббисты, etc. В-третьих, различные конфигурации рыночных сил с преобладанием тех или иных интересов приводят к появлению очень разных экономических режимов. В качестве иллюстрации своих тезисов Флигстин и Фогел критически сравнивают то, как экономики США и Германии по-разному адаптировались к кризису пандемии.

В послесловии Давида, написанном совместно с Дмитрием Жихаревичем, мне особенно близкой показалась одна мысль. Постараюсь не только пересказать ее, но и развить. Несмотря на то, что экономические социологи никогда прямо не примыкали ни к каким политическим силам, а просто изучали себе поведение рыночных агентов, сегодня многие из них открыто выступают как спикеры слева. Просто потому, что их исследования противоречат многому из того, что мы знаем из мейнстрима экономической науки. (Это особенно занятно. если учесть, что большинство из элиты субдисциплины преподает в американских бизнес-школах – просто моя пометка на полях.)

При этом у экономсоциологов нет единого утопического видения экономики будущего (из-за этого для некоторых они как раз недостаточно левые – еще одна пометка). Их публичные высказывания происходят в форме своеобразного критического позитивизма. Общий их смысл в том, что современный американский laissez-faire капитализм или его российский огосударствленный собрат – не приговор для всех нас. В хозяйственных и управленческих практиках работает многое. Что-то хуже, а что-то лучше. Социологи могут предлагать изученные альтернативы, но не выбирать между ними. Это дело всего общества.

У меня есть старый друг еще со школьных лет – Тема Дмитриев, который тоже занимается наукой. Правда, не тем карго-культом, что я, а максимально легитимной – экспериментальной физикой горения. Его исследования – это просто работа мечты. Грубо говоря, он поджигает различные спирты и наслаждается пламенем. Кроме того, с Темой всегда можно терапевтичненько обсудить академическую жизнь. Физики умеют заражать оптимизмом, который в социально-гуманитарном секторе – штука редкая.

Несколько лет назад он подвозил меня куда-то в Академгородке, и мы поспорили: могла ли наука быть совсем другой? Например, если бы ее выдумали не люди, а какие-нибудь скруллы из Сектора Копрулу? Тема тогда занял совсем не типичную для экспериментатора позицию, доказывая мне, что главное в науке – ее математические основания, а они будут универсальными хоть для скруллов, хоть для гунганов, хоть для ночных эльфов. Не помню точно, как я парировал. Помню только, что меня тогда поразила одна идея: что будет, если взглянуть на науку средствами науки? Поможет ли это улучшить методы познания или все предприятие рухнет от груза парадоксов? В какой-то степени мой нынешний интерес к истории социологии, которая представляет собой вечную осцилляцию между наукой и карго-культом, возник именно тогда на смеркающемся Бердском шоссе.

Я, наверное, и не вспомнил бы тот эпизод, если б не прочитал на неделе короткий популярный текст другого Дмитриева – Александра, не физика, но историка. В частности, Александр пишет, что после десятилетий яростной номиналистической критики в истории науки сейчас наметился поворот к осмыслению своего предмета как единого целого. Хорошо, мы поняли, что методы познания сто раз менялись, а современные дисциплины исходят из почти несовместимых практических допущений. Однако что-то же все-таки удерживает этот бриколаж вместе? Вот меня тоже снова интересует этот вопрос! Возможно, ответ на него будет не таким однозначным, как у Темы тогда, но, надеюсь, столь же оптимистичным.

С момента моих жалоб на трудности с профессиональной самоидентификацией я потихоньку начал осознавать себя причастным к такой расплывчатой области, как Social Science and Humanities Studies (SSHS). Этот зонтичный термин семь лет назад предложил Кристиан Дайе для обозначения исследователей, изучающих общественные и гуманитарные науки методами этих же самых наук. Полностью разделяю его предложение беззастенчиво косплеить STS в публичном позиционировании, хотя куда сдержаннее отношусь к идее прямого заимствования оттуда исследовательских техник.

Разумеется, существуют и альтернативные варианты названия. Например, группа британских социальных исследователей, среди которых и известный этнометодолог Уэс Шеррок, примерно в то же время выложила в открытый доступ сводную библиографию того, что они для себя именуют Social Studies of Social Sciences (SSSS). В глубине души я, конечно, разделяю их чувство превосходства по отношению ко всем историкам и философам, но так открыто продвигать себя как ᛋᛋᛋᛋ – это уже слишком даже для самых закоренелых дисциплинарных шовинистов.

В общем, за отсутствием более узнаваемого и инклюзивного брэндинга, чем у Дайе, я буду пока использовать его вариант. Более того, в целях таксации этого поля в ближайший месяц я собираюсь выкладывать на канал адаптированные куски из моего обзора in progress наиболее влиятельных теоретических оптик в SSHS. По цветным квадратикам будут рассажены не только поднадоевший всем Бурдье, но и Эндрю Эбботт, Рэндалл Коллинз, Моника Краузе, Мишель Ламонт и все-все-все. Надеюсь, что с вашей помощью из этого выйдет полезная полноценная статья, а потом и глава моей диссертации.

Приходя в себя после побоища в комментариях под постом о легендарном физике Дмитриеве, я случайно наткнулся на книгу «Наша математическая вселенная» другого представителя этой славной науки – Макса Тегмарка. Автор делает очень смелую заявку о том, что окружающий нас мир не просто описывается математикой. Все существующее и есть математика, вездесущая и вечная. Мы как субъекты являемся только косицеобразными субструктурами этой единой структуры. Доказательству этих ммм… странных утверждений и посвящена книга, которая, впрочем, написана в расчете на чайников.

Тегмарк сразу признается, что почти все, о чем он пишет, с точки зрения современных наук является довольно спорной гипотезой. Другими словами, это не физика, а метафизика. Более того, метафизика в своих базовых предпосылках не очень оригинальная. Фактически, Тегмарк – это такой осовремененный Лейбниц. Тем не менее, на фоне господства в современной философии (по крайней мере той ее части, что близка к гуманитарным наукам) разнообразных концепций становления, все это читается невероятно самобытно. Словом, автор уверенно заливает свой физико-математический мед в мои социологические уши. Поля, графы, коммуникативные системы – так это ж то самое, о чем я тут пишу уже почти год!

Отдельного упоминания заслуживает крайне неожиданное заключение шведа, где тот оставляет свой отстраненный нордический тон. В концовке обличается американское общество, продвигающее только власть финансовых корпораций и религиозный фундаментализм. Чтобы преодолеть все это безобразие, Тегмарк предлагает срочно начать бороться за всеобщее бесплатное математическое образование. Только так, приобщившись к базовой структуре мира, мы можем его спасти. Не знаю, что скажет мой другой легендарный друг, но все это, как по мне, весьма любопытный пример пантеистической философской системы.

Грустно, что я не могу сейчас выделить даже немного времени на то, чтобы погрузиться в аргументацию книги полностью, а тем более написать на нее какой-то отзыв. Пока придется ограничиться парой вот этих хайлайтов, которые я подглядел тут и там. Однако, как учит нас сам автор, время – это только тщетная попытка нашего жалкого мозга подстроиться под многомерную математическую реальность. Расстраиваться по поводу его нехватки нам точно не следует.