В былые годы одной из главных работ, которые привели меня в социологию, была книжка Рэндалла Коллинза «Четыре социологических традиции». Я до сих пор считаю ее чуть ли не самым лучшим введением в социальную мысль для студентов или интересующихся из смежных дисциплин. Ключевой тезис книги очень ясен и доступен: в общественных науках существует четыре основных способа представлять объект. Эти своего рода рабочие онтологии объединяют ученых между собой куда больше, чем их разделяют политические и методологические дебаты. Зародившиеся в определенных национальных и дисциплинарных контекстах (немецкая история, британская экономика, французская антропология, американская психология), они постепенно преодолели их специфику, став универсальными языками говорения об обществе. Понятый в таком ключе Вебер куда ближе к Марксу, а Гоффман – к Парсонсу, чем библиографы привыкли расставлять по книжным полкам. Можно даже поупражняться в причислении того или иного известного российского социолога к той или иной традиции.

Пожалуй, наиболее амбициозной из этих традиций, которую кто-то даже называет социологическим империализмом, является французская, а ее главным идейным вдохновителем – Эмиль Дюркгейм. Основные ее постулаты исходят из понимания общества как множества порождающих друг друга представлений и ритуалов, объединяющих отдельных индивидов в сообща чувствующие и мыслящие коллективы. Кто-то из работавших в этой традиции исследователей собирал и анализировал статистические данные, а кто-то жил среди членов изучаемых сообществ. Кто-то считал, что общество должно быть устроено в соответствии со строгими католическими и монархическими идеалами, а кто-то – что нет ничего более справедливого, чем стихийный гражданский бунт. В чем они точно согласились бы, так это в том, что за экстравагантностью православных бабушек, юных мамбл-рэперов или штурмующих Капитолий трампистов скрывается куда больше рациональности, чем за иными калькуляциями изолированных индивидов.

Новая книга Филиппа Смита «Дюркгейм и после: дюркгеймианская традиция, 1893-2020», является почти официальным спин-оффом к работе Коллинза и значительно расширяет охват тем и проблем. Начинавший свою карьеру как антрополог, Смит много пишет и про развитие теории Дюркгейма в различных национальных изводах своей первой дисциплины. Там, где Коллинз скачет галопом исключительно по каноничным авторам вроде Клода Леви-Стросса или Мэри Дуглас, его последователь подробно останавливается на маргинальных в настоящее время персонажах вроде Роберта Герца или Жоржа Батая. Каждый автор удостаивается не только изложения его основных исследований, но и критических замечаний, накопившихся в процессе последующих дебатов вокруг них.

Тем не менее, даже в рамках отдельной монографии неизбежны неясности в вопросе, кого считать дюркгеймианцем (читайте: исследователем подлинного социального), а кого нет. Собственно, в этом кроется основная интрига всего предприятия. Отсюда работа кажется куда в большей степени перформативным высказыванием, нежели только констатацией state of the art. Смит не скрывает, что ему важно продвинуть собственный теоретический проект – сильную программу в культуральной социологии (в России ее послом является Дмитрий Куракин). Эта программа исследований понимает парадигму Дюркгейма, следуя поздним этнографическим коллаборациям с Марселем Моссом и затушевывая более ранние и более позитивистские работы французского отца-основателя типа «Общественного разделения труда» или «Правил социологического метода». Так автор, являющийся культурсоциологом, решает не брать с собой в плавание под дюркгеймианским флагом ученых, которые не помещаются в эти достаточно узкие рамки. Например, в книге вообще нет упоминаний об исследователе права Дональде Блэке или специалисте по неформальным сетям Рональде Берте, превративших озарения раннего Дюркгейма в очень влиятельные эмпирические субдисциплины американской социологии. Мишель Фуко, чьи работы о эпистемах и диспозитивах также потенциально можно считать дюркгеймианскими по духу, появляется пару раз где-то далеко на горизонте. Ну и совсем вызывающим выглядит демонстративное отсутствие обсуждение концепции символического капитала Пьера Бурдье. Неожиданные забвения героев и злодеев большой теории отличали и книгу Коллинза, однако, на мой взгляд, тот был более инклюзивным.

Во всем этом, разумеется, нет ничего принципиально плохого. Наоборот, борьба за интерпретацию мыслей основателей является одной из важнейших форм теоретической работы в социологии. Более того, как мы видим, ставки в этой борьбе со временем повышаются. Если для прежних поколений потенциальный круг классиков дисциплины ограничивался небольшим кругом еще довоенных мыслителей, то современным социологам необходимо решать, кого взять с собой на ковчег также из турбулентных 60-90-х гг. Звать ли на борт теоретиков феминизма и вообще быть ли более инклюзивным по отношению к женщинам на кораб… эммм… в каноне? Пускать ли институциональных и поведенческих экономистов, перехвативших у социологов многие темы, однако заменившие вездесущее общество на вездесущий рынок? Это все очень актуальные проблемы, которые вряд ли решатся ленивой отсылкой к «междисциплинарности» и «мультипарадигмальности». «Дюркгейм и после» является сильным теоретическим высказыванием на этом этапе переформировании канона. Дело читателей: поддаться ли обаянию его перлокуции.

Мой личный взгляд на Дюркгейма, конечно, несколько иной. Думаю, сейчас нам куда нужнее его мысли про социальное устройство дисфункциональной экономики, ментальных расстройств и полицейского насилия, нежели про культуру мифов и ритуалов. Живя сегодня, Дюркгейм также явно больше уделял бы внимания кризису университетской автономии и престижу общественных наук, чем публичной сфере и гражданскому обществу, как делают культурсоциологи.

Ах да! Чуть не забыл! Думаю, Дюркгейм точно призывал бы всех социологов учить R.

Великая трансформация чувств

Имя Полины Аронсон известно многим, кто интересуется интеллектуальными дискуссиями в рунете. Ее стремление популяризировать современную зарубежную социологию эмоций, описывая многие стороны образа жизни россиян, часто вызывают противоречивую реакцию. Как левые, так и либеральные комментаторы любят уличить ее в скрытом консерватизме, который маскируется под интерпретацию научной повестки. Кажется, за несколько лет я успел пережить все стадии восприятия ее работ: от бурного отрицания до сдержанного принятия. Думаю, дело не в политике, а в том, что сначала я примерял ее суждения об отношениях и любви на самом себя и ближайшем окружении. Это, конечно, крайне сензитивно и препятствует разумному пониманию вопроса. Однако, постепенно профессиональный социолог победил во мне неудачливого мелодраматического героя. Недавний выход ее книги с избранными и переработанными статьями показался мне хорошим поводом закрепить это взвешенное отношение к столь противоречивым материям в данном тексте.

Итак, основной предмет книги «Любовь: сделай сам» тяжело свести к одному ключевому понятию. Напрашиваются целая куча терминов вроде коммерциализации чувств, рынка эмоций, эмоционального капитализма и многие-многие другие. Сама автор (простите, но я просто физически не в состоянии использовать некоторые феминитивы) в основном прибегает к метафоре менеджемента собственных чувств. В центре менеджериального подхода к потенциальным партнерам находится твердое убеждение: человеческие страсти возможно контролировать и обращаться с ними также, как с любыми другими вещами. Чувственные и сексуальные желания могут подвергаться расчету и удовлетворяться с минимальными издержками и максимальными выигрышами. В случае трудностей в интимных отношениях необходимо немедленно задействовать опцию выхода. Такая картина мира не просто витает в воздухе. Ее подпирают вполне материальные институты и технологии, призванные облегчить свободный и безболезненный выбор индивида: дейтинг-приложения, массовая литература по селф-хелпу, услуги коучей и психотерапевтов и т.п. Вся эта внушительная инфраструктура появились в США, но уверенно глобализируется, достигая и России. Аронсон также совершает исторический экскурс в предшествующие советские эмоциональные режимы, которые подготовили современное положение дел, хотя ее выводы далеки от демонизации политики в СССР, как это в основном принято у либеральной публики.

Таким образом, жанр собранных в книге статей в целом можно обозначить как критическая публицистика. Несмотря на анализ авторских интервью и привлечение ссылок на многочисленные работы экспертов, издание предназначено для аудитории, выходящей за пределы обитателей академического пузыря. Главной задачей является не объяснение фактов, а, скорее, взгляд на них с позиции ценностей. Аронсон собирает мощную команду, которая бьет абсурдность и навязчивость трендов по утверждению собственного «Я» с разных сторон. В ходе идут и копья сравнительной истории Уильяма Редди, и тяжелое весло неомарксизма Евы Иллуз, и авторитет русской литературы и советского кино, и все-все-все-все. Хотя обилие имен и концепций невероятно познавательно для того, кто никогда не занимался социологией эмоций, иногда в этом можно почувствовать слишком сильную дозу эклектики. Однако в конце концов атаки с разных сторон концентрируются в одном направлении. Самое опасное в описываемом подходе к чувствам, согласно автору, не увеличение неравенства, не рост неврозов в среднем по больнице и даже не утеря ценности романтической любви самой по себе (хотя все эти негативные стороны, конечно, упоминаются), а полные распад и расщепление, казалось бы, наиболее естественных для homo sapiens связей.

В этом тезисе прослеживаются параллели с основными положениями Карла Поланьи, в силу иного жанра, увы, не упоминаемого в книге. Согласно венгерскому классику экономической социологии, рынок пытается превратить в товар даже те объекты, которые постоянно сопротивляются этой трансформации в силу своей природы. Ранее эти противоречия ограничивались такими классическими силами производства как земля, деньги и труд, однако пластмассовый мир включил full-on assault и заходит еще дальше. Так с точки зрения Аронсон любовь и привязанность тоже пытаются сегодня превратить в то, что Поланьи называл «фиктивными товарами». Повсеместная иллюзия заключается в том, что чувства можно поставить в один ряд с кроватями из «Икеи» и презервативами из «Риглы». Конечно, дело не совсем в том, что калькуляция, контрактная формализация и конкуренция не могут отразить уникальность и уязвимость чувственной сферы – это было бы банальным ретроградным аргументом в стиле «Любовь – не картошка!». Проблема заключается в том, что индивидуализирующие рыночные механизмы препятствуют их осмысленному коллективному производству и подрывают стоящий за ними хрупкий социальный порядок. Спору нет, и у чувств есть некоторая экономическая логика, ее также можно объективно анализировать, что и пытаются делать социальные ученые. Однако согласно их выводам, эта логика не работает не через принципы отчужденного товарообмена, а через циклы реципроктности – растянутые во времени жесты взаимной поддержки. Предлагаемая Аронсон в эпилоге квазитолстовская «этика заботы» суммирует правила такого ценностно-рационального социального действия. Короче говоря, «стакан воды» в отношениях очень важен, но совсем не в том смысле, как рекомендовал Луначарский, а в том, что его надо быть готовым принести больному или усталому близкому.

Конечно, потеря патриархальной нуклеарной семьей своей монополии в том, что Вебер обозначал под «эротической сферой», автоматически не приносит индивидам счастья, а заставляет экспериментировать с совершенно разными формами общежития. Увы, многие из них нестабильны, им недостает понятных правил взаимодействия, что ведет к аномии. Да, леволиберальная политика идентичностей зачастую только помогает коммодитизировать травмы праволиберальному рынку. Okay, I get it. Однако, наряду с сексом на одну ночь, свободными отношениями и прочими выездными браками появляются также стабильные формы нетрадиционных семей и расширенных домохозяйств, которые объединяют людей разных поколений и сексуальных ориентаций. Люди и без экспертизы социологов понимают, что чувства требуют иной институциональной архитектуры и сопротивляются рыночному фундаментализму, предлагая друг другу что-то свое. Например, Елена Здравомыслова, работы которой важны для аргументации сразу нескольких глав книги Аронсон, говорит о распространенности этих достаточно устойчивых социальных форм. Из-за этого я не могу принять чересчур тревожный и пессимистичный дух книги. Думаю, что выбранный концептуальный аппарат не всегда описывает реальность даже внутри креативного класса больших городов, не говоря уже о пестром населении страны в целом. Эти менее заметные тренды заслуживают как минимум не меньшего внимания, чем вечные экзистенциальные метания российского образованного класса. Стоит начать разбираться, на что похоже это малозаметное движение против эмоционального капитализма или параллельное с ним: на светлое коммунистическое будущее, мрачное феодальное прошлое, а, может, как в последнем фильме Нолана – во всех временных направлениях сразу.

Французская социология и британский рок, спорный статус этнографии, а также немного инсайтов из алгебраической статистики для социальных ученых

https://telegra.ph/Per-Burde-kotoryj-vsegda-pod-rukoj-CHast-pervaya-01-27

История – боевое искусство, Квентин Тарантино от американской социологии и все возможные формы капиталов

https://telegra.ph/Per-Burde-kotoryj-vsegda-pod-rukoj-CHast-vtoraya-02-03

Вечные споры о методе, Дональд Трамп против позитивизма, а Брэд Питт – за

https://telegra.ph/Mezhdu-kritikoj-i-interpretaciej-02-10

Натуралистическая критическая теория, эволюция социальной структуры и Habermas Starter Pack

https://telegra.ph/Molodoj-Habermas-dlya-molodyh-sociologov-02-25

Античность, которую мы потеряли, византийский «Домострой» и апории радикального социологического номинализма

https://telegra.ph/Proshchanie-s-Fuko-03-24

В НБА очередной публичный скандал. Замешано сразу вообще все: Твиттер, угрозы физического насилия, гомофобия, расизм, рекламные контракты, профсоюз игроков и, конечно, чемпионский титул где-то на горизонте. Вы не обязаны в этом всем разбираться, и я не буду вас мучить. Сам уже ничего не понимаю.

Хочу отметить только одну вещь: в ходе обсуждения этого непростого кейса один из моих любимых аналитиков ВНЕЗАПНО ссылается на Эрвина Гоффмана (с 03:15). Господь Бог и Юрий Шубин видят, что лично я никакого отношения к микросоциологии не имею, но, черт возьми, все равно приятно. Чисто по корпоративным соображениям. Не имеет значения даже то, что терминология из «Presentation of the Self» приведена не совсем корректно.

Макс Келлерман вообще очень начитанный чел. Как-то раз, перефразируя Гарольда Блума, он заявил, что баскетболисты испытывают страх влияния Джордана в точности такой же, как поэты и писатели – Шекспира. Я тогда тоже подпрыгнул на стуле. Макс, братишка, от души спасибо, что время от времени подмигиваешь людям с бесполезным гуманитарным образованиям, которые любят баскетбол.

https://youtu.be/Kdnxl3H6CFE

Дискуссия с замечательными коллегами и по совместительству любителями футбола заставила задуматься: есть ли сегодня игрок с таким набором превосходных качеств, который позволил бы команде из его воображаемых клонов гарантированно выносить топ-клубы. Кажется, что все-таки нет. Тот же де Брюйне вряд ли сможет эффективно открываться под собственные передачи из глубины и навесы, а в защите будет уничтожен при стандартах. Даже в баскетболе такого игрока не найти. Леброн умеет делать почти все на запредельно элитном уровне, но все равно плохо бросает трехочковые и штрафные. Его клоны будут лезть под кольцо, но только помешают друг другу, поэтому грамотный тренер хакнет команду и из пяти лебронов. Моей ограниченной эрудиции не хватает рассудить, можно ли это провернуть в каком-то ином командном виде спорта, но я думаю, что и там такой универсализм вряд ли возможен. В этом прелесть и драма игры в команде.

Если сказать более абстрактно-социологически, то мы живем в обществах с настолько дифференцированными полями и позициями, что даже в рамках одной игры невозможен агент с универсальным набором качеств. Еще кто-то из классиков Шотландского Просвещения писал: «Life is barely long enough to get good at one thing. So be careful what you get good at». Специализация толкает нас к кооперации, ведь мы зависимы от людей, которые могут дать нам то, что мы не умеем сами. Однако она же обеспечивает повсеместность конфликта и невозможность аутентичного взаимопонимания. Хрупкие моменты солидарности между высокоспециализированными агентами, будь то начало романтических отношений, победа коалиции на выборах или публикация междисциплинарного исследования, являются, на мой взгляд, наиболее концентрированными выражениями социальности. И ничто не снабжает нас инсайтами об этом лучше, чем великие мгновения командных соревнований. О, спорт, ты мир, корпоративизм универсального и идеальная речевая ситуация одновременно! (Ладно-ладно, еще есть музыка, но об этом в другой раз).

Среди американских правых комментаторов принято возводить идейную генеалогию современной политики идентичности к Франкфуртской школе, а через нее и к Марксу. По их мнению, коммунисты не смогли победить в Холодной войне, поэтому коварно мстят, растлевая неокрепшие умы молодежи. Некоторые радикальные активисты в ответ даже соглашаются с такой крайне шаткой конструкцией, потому что ассоциироваться с наследием великого Маркса очень даже почетно: «Вы так говорите, как будто это что-то плохое!»

Интересно, что обе стороны обычно обходят ключевое влияние на формирование традиции критической теории со стороны Георга Зиммеля и Макса Вебера, которое даже где-то превосходит ортодоксально марксистское. Представляется очевидным, что без «Философии денег» и «Протестантской этики» не было бы ни «Диалектики Просвещения», ни «Одномерного человека», ни беньяминовских эссе, ни много чего еще.

Бессильные и разочарованные либеральные интеллектуалы кайзеровской Германии в качестве точки отчета для современных общественных дебатов выглядят, конечно, не очень привлекательно для нарративов обеих сторон. Слишком тяжело и демонизировать, и романтизировать. У меня не припасено никакого прямого актуального вывода напоследок. Просто обидно, что на социологов опять никто не ссылается.

На минувшей неделе мне пришлось по работе изучить несколько статей, посвященных методологии измерения человеческого капитала в экономике. Она отличается от всего того, что я обычно привык читать. Если коротко, экономисты отвергают принятый у социологов поиск разнообразных индикаторов, допустим, сферы образования. Зачем оценивать вклад разных переменных, если в цене уже все содержится? Вместо этого они предлагают прикинуть, сколько дохода принесет инвестиция в определенный диплом человеку через n лет при существующих трендах рынка труда. Таким образом, если для социологов человеческий капитал – это метафора («Знания – это как бы деньги»), то для экономистов – метонимия («Знания – это деньги и ничего кроме»).

Почти одновременно в гости на чай зашел знакомый, который занимает инженерную позицию в одной очень крупной и очень известной российской корпорации. Назовем ее в целях анонимности «Damage, Inc.» В том подразделении, где он работает, выделяется отдельный бюджет для повышения навыков и знаний своих сотрудников. Это все не ради репутаций и инноваций, а потому что государство регулирует отрасль на предмет квалификации ИТР. Осваивается этот бюджет примерно так. Начальник договаривается по цене с администрацией одного из южных провинциальных вузов, и оттуда через некоторое время присылают диплом. Сотрудник, в принципе, может не ездить даже на его вручение.

Думаю, Теодор Шульц и Гарри Беккер были бы невероятно горды своими российскими последователями.

На прекрасном канале Финна Маккенти нашел краткую историю нью-йоркского хардкора. Движение ныне почти забыто, но в свое время оно обладало огромным влиянием на альтернативную музыку, включая ее российский сегмент. Если вы хотели знать, откуда родом good cop/bad cop-вокал и брейкдауны, захватившие умы многих подростков в 2000-х гг., это будет вам небезынтересно.

Главным вкладом нью-йоркской сцены в культуру были эксперименты по смешению эстетик панка и метала. Для сторонних наблюдателей оба направления – неотличимые друг от друга тупые ор и долбежка, но на самом деле различий в даже в базовых философиях очень много. Если панк – это нарочито примитивный звуковой ряд, тематика близких каждому социальных или психологических проблем с политизированным зарядом, то метал – это упор на техническое совершенствование, эскапизм в историю или мифологию, обычно аполитичный или даже имплицитно консервативный по настрою. Разумеется, это только идеальные типы. Их можно резюмировать, используя бурдьевистский жаргон. Панк – за подчиненных агентов, а метал – за автономию поля. Эти две стратегии не обязательно противоречат друг другу, но они очень разные по целям. Требуется большая работа, чтобы совместить их в рамках одного проекта. Кроме всего, это работа – эмоциональная, потому что найдутся люди из обеих субкультур, которые будут тебя ненавидеть.

Любопытно, что рефлексивная социология самого Бурдье тоже получается таким кроссовером Дюркгейма и Маркса. Пафос публичного критика символической власти у него непросто уживался с защитой принципов элитарной профессиональной корпорации. Можно даже сказать, то Бурдье начинал с попытки возродить классического хэви, но постепенно стал агрессивно флиртовать с панковым звучанием. Мне кажется, именно этот bold move принес Бурдье столько фанатов, но и одновременно породил столько хейтеров. Говорю как человек, который из хейтерка постепенно превратился в фаната.

В предвкушении завтрашнего крайне интригующего ивента вспоминается высказывание Александра Филиппова в одной из предыдущих его лекций: «Современная социология может быть либо левой, либо консервативной, потому что у либералов уже есть своя социология – экономика». В нюансах можно с этим спорить, но в целом я считаю это абсолютно точным. Социология – по духу коллективистская наука. В мире, где господствующим мироощущением является индивидуализм, ей не так просто обосновать свой предмет, а любой серьезный исследовательский проект толкает к политизации.

Казалось бы, это мысль довольно пессимистична для нашей профессии, но на самом деле – совсем наоборот! Ничего вокруг нас не свидетельствует о том, что рыночная глобализация продолжится теми же темпами, как и в предыдущие десятилетия. Маятник достаточно качнулся в одну сторону, а теперь он возвращается обратно. Идентичности, классы, общественные движения, НКО, государства и прочие коулмановские корпоративные акторы все больше и больше выходят на первый план. Чем больше будет проблем с готовыми решениями от «экономистов», тем чаще социологов будут звать объяснять про органическую солидарность и статусные группы. В общем, чем хуже, тем лучше! Let me be clear, я совсем не собираюсь танцевать на чьих бы то ни было костях, но такова социальная реальность sui generis.

Вчерашняя лекция А.Ф.Ф. про истоки позитивистской социологии мне невероятно зашла. В ней были озвучены факты буквально из учебников, однако дьявол, как всегда, заключается в расставленных акцентах. Если кто-то из коллег из других профессий за чашечкой пива спросит, откуда вообще взялась наука социология, то впредь буду опираться на этот нарратив! Ниже краткие тезисы в моем вольном пересказе.

Понимание «общества» как единого целого, несводимого к составляющим его индивидам, появляется в первой половине XIX века среди французских политических мыслителей, критиковавших теорию общественного договора Руссо и его британских предшественников. Среди них были как правые Жозеф де Местр и Луи Бональд, так и левые Анри Сен-Симон и Пьер-Жозеф Прудон. Именно из этого интеллектуального первичного бульона возникает Огюст Конт, который пытается примирить порядок первых и прогресс вторых через научный метод.

Все упомянутые мыслители эксплицитно теоретизировали общество по образу и подобию католической церкви. Даже те из них, кто на дух не переносил католичество, соглашались, что в нем есть важная солидаристическая составляющая, которую нужно использовать для построения нового общества. Впоследствии Фюстель де Куланж и Эмиль Дюркгейм опрокинули этот посыл из политической практики в научную теорию и принялись искать подобия католицизма во всех существующих обществах от античных полисов до австралийских племен. Я бы добавил, что отсюда вообще обсессия коллективными ритуалами и моральными верованиями многих направлений современной социологии.

Позитивизм, таким образом, противостоял как религиозным, так и политическим идеологиям, однако корни его парадоксально лежат именно в них, что обычно предается забвению. Экспликация этой связи, конечно, не означает высказывания в стиле «Аххахаха! Ваша наука – это просто такая же религия!» Возможно, в каком-то смысле и религия, но совершенно отличная от того, что было раньше. Вот в чем прикол.

...Поочередное снятие с основателя социологии кучи прилипших ярлыков современных теоретических школ необходимо для того, чтобы избавить широкую читающую публику от распространенных негативных стереотипов насчет его идей. Книгу можно было бы смело назвать «Durkheim Destigmatized»...

https://telegra.ph/Privet-potomki-Kak-vy-tam-05-03

Юрген Хабермас – одна из немногих суперзвезд социальных наук, кто не только по-прежнему жив и здоров, но и продолжает предлагать публике интересный материал. В новом монструозном двухтомнике он объединил свое концептуальное видение коммуникативного действия с всемирной интеллектуальной историей. Очень немецкая по духу работа, которую, хочется надеяться, в ближайшем времени переведут на другие языки, а там уж и я рецензию напишу.

Этот огромный труд был отмечен не менее огромной денежной премией под эгидой эмира Абу-Даби, но на днях Хабермас официально отказался ее принять. Как тебе такое, Юваль Харари? Действительно, непохоже, чтобы в абсолютной монархии кто-то всерьез прочитал и оценил новые интерпретации Лютера или Маркса.

Юрген, конечно, крутой, но теперь шейхам придется как-то по-другому конвертировать нефтяные барыши в репутацию просвещенных правителей. Боюсь, что летняя трансферная кампания Манчестер Сити будет еще агрессивнее.

Большой брат явно следит за моей активностью на канале, поэтому внезапно подбросил мне в YouTube видео с великим российским социологом Дугиным, где тот рассказывает о Хабермасе ни много ни мало как о теоретике русской самобытности! Все из-за того, что последний вполне серьезно воспринял у феноменологов понятие жизненного мира, а также выводы о том, что: а) его невозможно познать объективно; б) у разных индивидов, сообществ и культур он особенен. Пользуясь случаем, хочу кратенько развести Хабермаса и других последователей феноменологии в социологической теории по разным берегам (Григорий, простите меня!)

Хабермас, конечно, признает, что позиция стороннего наблюдателя не позволяет полностью воспринять представления и верования участника взаимодействия. Однако это не значит, что он не считает описание жизненного мира из объективистской установки совершенно бесполезным или вредным. Как раз наоборот: вторая позиция позволяет выявить ряд базовых социальных функций жизненного мира, связанных с прагматикой языковой коммуникации, тем самым очертив границы осмысленности позиции первой. Их можно рассматривать как софт и хард. Если функционал сбоит, то и жизненный мир начинает обрастать патологиями, которые изнутри него не осознаешь и не исправишь.

Усложнение и расхождение разных жизненных миров между собой – это другой вопрос, но он принадлежит кругу истории, а не идеалистической спекуляции. Любые традиции – результаты социальной эволюции. Даже учитывая контингентность этих процессов, непонятно, как из них выводится когнитивная привилегия традиции над «глобализмом», которому она-де противостоит. Если мы хотим вернуться к чему-то по-настоящему изначальному, еще до Парменида с его атомной бомбой, то давайте сразу отмотаем время до бродячих орд Homo habilis. Вот у кого жизненный мир вообще не расчленен. Шах и мат, глобалисты (нет).