Античность, которую мы потеряли, византийский «Домострой» и апории радикального социологического номинализма

https://telegra.ph/Proshchanie-s-Fuko-03-24

В НБА очередной публичный скандал. Замешано сразу вообще все: Твиттер, угрозы физического насилия, гомофобия, расизм, рекламные контракты, профсоюз игроков и, конечно, чемпионский титул где-то на горизонте. Вы не обязаны в этом всем разбираться, и я не буду вас мучить. Сам уже ничего не понимаю.

Хочу отметить только одну вещь: в ходе обсуждения этого непростого кейса один из моих любимых аналитиков ВНЕЗАПНО ссылается на Эрвина Гоффмана (с 03:15). Господь Бог и Юрий Шубин видят, что лично я никакого отношения к микросоциологии не имею, но, черт возьми, все равно приятно. Чисто по корпоративным соображениям. Не имеет значения даже то, что терминология из «Presentation of the Self» приведена не совсем корректно.

Макс Келлерман вообще очень начитанный чел. Как-то раз, перефразируя Гарольда Блума, он заявил, что баскетболисты испытывают страх влияния Джордана в точности такой же, как поэты и писатели – Шекспира. Я тогда тоже подпрыгнул на стуле. Макс, братишка, от души спасибо, что время от времени подмигиваешь людям с бесполезным гуманитарным образованиям, которые любят баскетбол.

https://youtu.be/Kdnxl3H6CFE

Дискуссия с замечательными коллегами и по совместительству любителями футбола заставила задуматься: есть ли сегодня игрок с таким набором превосходных качеств, который позволил бы команде из его воображаемых клонов гарантированно выносить топ-клубы. Кажется, что все-таки нет. Тот же де Брюйне вряд ли сможет эффективно открываться под собственные передачи из глубины и навесы, а в защите будет уничтожен при стандартах. Даже в баскетболе такого игрока не найти. Леброн умеет делать почти все на запредельно элитном уровне, но все равно плохо бросает трехочковые и штрафные. Его клоны будут лезть под кольцо, но только помешают друг другу, поэтому грамотный тренер хакнет команду и из пяти лебронов. Моей ограниченной эрудиции не хватает рассудить, можно ли это провернуть в каком-то ином командном виде спорта, но я думаю, что и там такой универсализм вряд ли возможен. В этом прелесть и драма игры в команде.

Если сказать более абстрактно-социологически, то мы живем в обществах с настолько дифференцированными полями и позициями, что даже в рамках одной игры невозможен агент с универсальным набором качеств. Еще кто-то из классиков Шотландского Просвещения писал: «Life is barely long enough to get good at one thing. So be careful what you get good at». Специализация толкает нас к кооперации, ведь мы зависимы от людей, которые могут дать нам то, что мы не умеем сами. Однако она же обеспечивает повсеместность конфликта и невозможность аутентичного взаимопонимания. Хрупкие моменты солидарности между высокоспециализированными агентами, будь то начало романтических отношений, победа коалиции на выборах или публикация междисциплинарного исследования, являются, на мой взгляд, наиболее концентрированными выражениями социальности. И ничто не снабжает нас инсайтами об этом лучше, чем великие мгновения командных соревнований. О, спорт, ты мир, корпоративизм универсального и идеальная речевая ситуация одновременно! (Ладно-ладно, еще есть музыка, но об этом в другой раз).

Среди американских правых комментаторов принято возводить идейную генеалогию современной политики идентичности к Франкфуртской школе, а через нее и к Марксу. По их мнению, коммунисты не смогли победить в Холодной войне, поэтому коварно мстят, растлевая неокрепшие умы молодежи. Некоторые радикальные активисты в ответ даже соглашаются с такой крайне шаткой конструкцией, потому что ассоциироваться с наследием великого Маркса очень даже почетно: «Вы так говорите, как будто это что-то плохое!»

Интересно, что обе стороны обычно обходят ключевое влияние на формирование традиции критической теории со стороны Георга Зиммеля и Макса Вебера, которое даже где-то превосходит ортодоксально марксистское. Представляется очевидным, что без «Философии денег» и «Протестантской этики» не было бы ни «Диалектики Просвещения», ни «Одномерного человека», ни беньяминовских эссе, ни много чего еще.

Бессильные и разочарованные либеральные интеллектуалы кайзеровской Германии в качестве точки отчета для современных общественных дебатов выглядят, конечно, не очень привлекательно для нарративов обеих сторон. Слишком тяжело и демонизировать, и романтизировать. У меня не припасено никакого прямого актуального вывода напоследок. Просто обидно, что на социологов опять никто не ссылается.

На минувшей неделе мне пришлось по работе изучить несколько статей, посвященных методологии измерения человеческого капитала в экономике. Она отличается от всего того, что я обычно привык читать. Если коротко, экономисты отвергают принятый у социологов поиск разнообразных индикаторов, допустим, сферы образования. Зачем оценивать вклад разных переменных, если в цене уже все содержится? Вместо этого они предлагают прикинуть, сколько дохода принесет инвестиция в определенный диплом человеку через n лет при существующих трендах рынка труда. Таким образом, если для социологов человеческий капитал – это метафора («Знания – это как бы деньги»), то для экономистов – метонимия («Знания – это деньги и ничего кроме»).

Почти одновременно в гости на чай зашел знакомый, который занимает инженерную позицию в одной очень крупной и очень известной российской корпорации. Назовем ее в целях анонимности «Damage, Inc.» В том подразделении, где он работает, выделяется отдельный бюджет для повышения навыков и знаний своих сотрудников. Это все не ради репутаций и инноваций, а потому что государство регулирует отрасль на предмет квалификации ИТР. Осваивается этот бюджет примерно так. Начальник договаривается по цене с администрацией одного из южных провинциальных вузов, и оттуда через некоторое время присылают диплом. Сотрудник, в принципе, может не ездить даже на его вручение.

Думаю, Теодор Шульц и Гарри Беккер были бы невероятно горды своими российскими последователями.

На прекрасном канале Финна Маккенти нашел краткую историю нью-йоркского хардкора. Движение ныне почти забыто, но в свое время оно обладало огромным влиянием на альтернативную музыку, включая ее российский сегмент. Если вы хотели знать, откуда родом good cop/bad cop-вокал и брейкдауны, захватившие умы многих подростков в 2000-х гг., это будет вам небезынтересно.

Главным вкладом нью-йоркской сцены в культуру были эксперименты по смешению эстетик панка и метала. Для сторонних наблюдателей оба направления – неотличимые друг от друга тупые ор и долбежка, но на самом деле различий в даже в базовых философиях очень много. Если панк – это нарочито примитивный звуковой ряд, тематика близких каждому социальных или психологических проблем с политизированным зарядом, то метал – это упор на техническое совершенствование, эскапизм в историю или мифологию, обычно аполитичный или даже имплицитно консервативный по настрою. Разумеется, это только идеальные типы. Их можно резюмировать, используя бурдьевистский жаргон. Панк – за подчиненных агентов, а метал – за автономию поля. Эти две стратегии не обязательно противоречат друг другу, но они очень разные по целям. Требуется большая работа, чтобы совместить их в рамках одного проекта. Кроме всего, это работа – эмоциональная, потому что найдутся люди из обеих субкультур, которые будут тебя ненавидеть.

Любопытно, что рефлексивная социология самого Бурдье тоже получается таким кроссовером Дюркгейма и Маркса. Пафос публичного критика символической власти у него непросто уживался с защитой принципов элитарной профессиональной корпорации. Можно даже сказать, то Бурдье начинал с попытки возродить классического хэви, но постепенно стал агрессивно флиртовать с панковым звучанием. Мне кажется, именно этот bold move принес Бурдье столько фанатов, но и одновременно породил столько хейтеров. Говорю как человек, который из хейтерка постепенно превратился в фаната.

В предвкушении завтрашнего крайне интригующего ивента вспоминается высказывание Александра Филиппова в одной из предыдущих его лекций: «Современная социология может быть либо левой, либо консервативной, потому что у либералов уже есть своя социология – экономика». В нюансах можно с этим спорить, но в целом я считаю это абсолютно точным. Социология – по духу коллективистская наука. В мире, где господствующим мироощущением является индивидуализм, ей не так просто обосновать свой предмет, а любой серьезный исследовательский проект толкает к политизации.

Казалось бы, это мысль довольно пессимистична для нашей профессии, но на самом деле – совсем наоборот! Ничего вокруг нас не свидетельствует о том, что рыночная глобализация продолжится теми же темпами, как и в предыдущие десятилетия. Маятник достаточно качнулся в одну сторону, а теперь он возвращается обратно. Идентичности, классы, общественные движения, НКО, государства и прочие коулмановские корпоративные акторы все больше и больше выходят на первый план. Чем больше будет проблем с готовыми решениями от «экономистов», тем чаще социологов будут звать объяснять про органическую солидарность и статусные группы. В общем, чем хуже, тем лучше! Let me be clear, я совсем не собираюсь танцевать на чьих бы то ни было костях, но такова социальная реальность sui generis.

Вчерашняя лекция А.Ф.Ф. про истоки позитивистской социологии мне невероятно зашла. В ней были озвучены факты буквально из учебников, однако дьявол, как всегда, заключается в расставленных акцентах. Если кто-то из коллег из других профессий за чашечкой пива спросит, откуда вообще взялась наука социология, то впредь буду опираться на этот нарратив! Ниже краткие тезисы в моем вольном пересказе.

Понимание «общества» как единого целого, несводимого к составляющим его индивидам, появляется в первой половине XIX века среди французских политических мыслителей, критиковавших теорию общественного договора Руссо и его британских предшественников. Среди них были как правые Жозеф де Местр и Луи Бональд, так и левые Анри Сен-Симон и Пьер-Жозеф Прудон. Именно из этого интеллектуального первичного бульона возникает Огюст Конт, который пытается примирить порядок первых и прогресс вторых через научный метод.

Все упомянутые мыслители эксплицитно теоретизировали общество по образу и подобию католической церкви. Даже те из них, кто на дух не переносил католичество, соглашались, что в нем есть важная солидаристическая составляющая, которую нужно использовать для построения нового общества. Впоследствии Фюстель де Куланж и Эмиль Дюркгейм опрокинули этот посыл из политической практики в научную теорию и принялись искать подобия католицизма во всех существующих обществах от античных полисов до австралийских племен. Я бы добавил, что отсюда вообще обсессия коллективными ритуалами и моральными верованиями многих направлений современной социологии.

Позитивизм, таким образом, противостоял как религиозным, так и политическим идеологиям, однако корни его парадоксально лежат именно в них, что обычно предается забвению. Экспликация этой связи, конечно, не означает высказывания в стиле «Аххахаха! Ваша наука – это просто такая же религия!» Возможно, в каком-то смысле и религия, но совершенно отличная от того, что было раньше. Вот в чем прикол.

...Поочередное снятие с основателя социологии кучи прилипших ярлыков современных теоретических школ необходимо для того, чтобы избавить широкую читающую публику от распространенных негативных стереотипов насчет его идей. Книгу можно было бы смело назвать «Durkheim Destigmatized»...

https://telegra.ph/Privet-potomki-Kak-vy-tam-05-03

Юрген Хабермас – одна из немногих суперзвезд социальных наук, кто не только по-прежнему жив и здоров, но и продолжает предлагать публике интересный материал. В новом монструозном двухтомнике он объединил свое концептуальное видение коммуникативного действия с всемирной интеллектуальной историей. Очень немецкая по духу работа, которую, хочется надеяться, в ближайшем времени переведут на другие языки, а там уж и я рецензию напишу.

Этот огромный труд был отмечен не менее огромной денежной премией под эгидой эмира Абу-Даби, но на днях Хабермас официально отказался ее принять. Как тебе такое, Юваль Харари? Действительно, непохоже, чтобы в абсолютной монархии кто-то всерьез прочитал и оценил новые интерпретации Лютера или Маркса.

Юрген, конечно, крутой, но теперь шейхам придется как-то по-другому конвертировать нефтяные барыши в репутацию просвещенных правителей. Боюсь, что летняя трансферная кампания Манчестер Сити будет еще агрессивнее.

Большой брат явно следит за моей активностью на канале, поэтому внезапно подбросил мне в YouTube видео с великим российским социологом Дугиным, где тот рассказывает о Хабермасе ни много ни мало как о теоретике русской самобытности! Все из-за того, что последний вполне серьезно воспринял у феноменологов понятие жизненного мира, а также выводы о том, что: а) его невозможно познать объективно; б) у разных индивидов, сообществ и культур он особенен. Пользуясь случаем, хочу кратенько развести Хабермаса и других последователей феноменологии в социологической теории по разным берегам (Григорий, простите меня!)

Хабермас, конечно, признает, что позиция стороннего наблюдателя не позволяет полностью воспринять представления и верования участника взаимодействия. Однако это не значит, что он не считает описание жизненного мира из объективистской установки совершенно бесполезным или вредным. Как раз наоборот: вторая позиция позволяет выявить ряд базовых социальных функций жизненного мира, связанных с прагматикой языковой коммуникации, тем самым очертив границы осмысленности позиции первой. Их можно рассматривать как софт и хард. Если функционал сбоит, то и жизненный мир начинает обрастать патологиями, которые изнутри него не осознаешь и не исправишь.

Усложнение и расхождение разных жизненных миров между собой – это другой вопрос, но он принадлежит кругу истории, а не идеалистической спекуляции. Любые традиции – результаты социальной эволюции. Даже учитывая контингентность этих процессов, непонятно, как из них выводится когнитивная привилегия традиции над «глобализмом», которому она-де противостоит. Если мы хотим вернуться к чему-то по-настоящему изначальному, еще до Парменида с его атомной бомбой, то давайте сразу отмотаем время до бродячих орд Homo habilis. Вот у кого жизненный мир вообще не расчленен. Шах и мат, глобалисты (нет).

Прочитал во Фрунзенской библиотеке лекцию о репертуаре методов в социологии. Главное послание: «Братва, не стреляйте друг в друга!» Поэтому в меня тоже не стреляйте, пожалуйста!

https://youtu.be/PF3NMJjFHh4

В Sociological Theory вышло немножко безумное в самом лучшем смысле этого слова исследование по… кхм… социологии знания? Автор взял 39 влиятельных в общественных науках типологий социальной организации («голос/выход» Хиршмана, «публичные/приватные блага» Остром, «выживание/самовыражение» Инглхарта и т.п.) и попросил 11 ученых из разных дисциплин сопоставить их параметр за параметром с grid/group theory Мэри Дуглас. Получилась база, для которой была рассчитана взаимная достоверность (inter-rater reliability) экспертов.

В итоге оказалось, что между сами расхожими типологиями есть большая область консенсуса, даже если они классифицируют различный материал и оперируют различными терминами. Ученые без труда схватывают ее, несмотря на междисциплинарные границы. Несмотря на легкий флирт с нейронаучным платонизмом, автор и его команда сдержаны в выводах. Общее послание заключается в том, что между предметами социальных ученых и дисциплин на самом деле куда больше сходств, а общество, возможно, не так уж сложно устроено, как нам иногда кажется.

Ах, да! Для социологов наиболее приятным моментом исследования, несомненно, будет то, что все собранные типологии так или иначе являются импровизациями на классические типы самоубийств Дюркгейма. Все флаги в гости будут к нам!

Из книги Бенджамена Питерса случайно узнал про Виктора Глушкова, первопроходца кибернетики и автора идеи компьютеризации советского планового хозяйства. В рамках своих размышлений о спасении социализма Глушков походя придумал свою довольно оригинальную неомарксистскую социологическую теорию. По ней в любом обществе существует разделение труда, и для координации как отдельных типов деятельности, так и целых отраслей необходимо информационное управление. Трудовые навыки постоянно усложняются и вступают в противоречие с устоявшимся аппаратом управления, который уже не может адекватно обрабатывать сигналы от работников. Образуется информационный барьер, который преодолевается только с помощью более продвинутого аппарата. Кибернетик предрекал, что после эпох алфавита и книгопечатания новая информационная формация будет построена вокруг сетей ЭВМ. Были и попытки все это эмпирически померять. Его ученики даже написали книжку «Информационные барьеры и возможности их количественного измерения».

Довольно распространен тезис о том, что ни российская, ни советская социология не дали миру каких-то больших теоретических социологов. Попытка сотворить канон из условных ковалевских и грушиных всегда сопровождается той или иной степенью неловкости, сравнимой с причислением Андрея Кириленко к легендам НБА. Я, конечно, не буду утверждать, что идеи Глушкова необходимо канонизировать, но, по крайней мере, поверхностное знакомство с ними мне весьма доставило. Советский Трэвис Каланик из него не получился. Может, еще получится наш Рональд Коуз.

...Болог отдает дань основателю социологии за поддержку феминистского движения его времени, однако показывает, что она была основана на уважении исключительно тех женщин, которые нашли в себе мужество найти призвание за пределами домохозяйства...

https://telegra.ph/Toksichnaya-maskulinnost-kak-prizvanie-i-professiya-05-23

В Голливуде обожают снимать байопики про ученых. Существуют оскароносные фильмы про физиков, биологов и даже про экономистов, а про социологов ничего нет, хотя пушечных сюжетов хоть отбавляй. Намедни узнал про один из таких. Хотелось бы, чтоб в будущем за адаптацию сценария взялся Арон Соркин, а пока канву придется набросать мне.

Начинается все в стиле buddy cop movie: Чарльз Райт Миллс – амбициозный и многообещающий постдок, мечтающий вырваться за узкие рамки дисциплины в публичное поле. Ганс Герт – сбежавший из Нацистской Германии мигрант, плохо владеющий английским и готовый на любые подработки. Между ними мало общего, кроме нелюбви к социологическому истеблишменту, погрязшему в маккартизме и абстрактном эмпиризме. Для борьбы с ним они решают опубликовать ридер пока еще не слишком известного в Штатах Макса Вебера.

Постепенно сюжет становится ближе к heist film. Молодым коллегам приходится скрывать ход своей работы над переводом, чтобы чикагский туз Эдвард Шиллс не присвоил права на него. Окончательный вариант сборника удается выпустить только средствами обмана и торга с издательством. Конец счастливый, но с щепоткой горечи: хотя From Max Weber и становится классикой, герои вместе со зрителями осознают всю условность академической этики.

Знаменитый игрок в покер Максим Кац решил с кондачка разгромить политэкономическую систему Маркса и… с первых же минут использовал против него марксистские же аргументы! Так, Кац укоряет Маркса в том, что тот весь прогресс сводит к классовой борьбе, а в действительности все дело в повышении эффективности предприятий. Позвольте, так это же и имел ввиду создатель истмата, когда говорил о развертывании мировой истории через разрешение противоречий между средствами производства и отношениями производства, которое, в свою очередь, создает условия для классовой борьбы. Я не хочу до конца рубиться за теорию общества Маркса, в которой, действительно много прорех (правда, как и в любом интеллектуальном продукте, созданном в почти 200 лет назад). Тем не менее, дичайше, что «советская травма» мешает российским критикам марксизма открыть книжку и почитать, что там написано.

Вот на социологическом факультете Европейского университета в Санкт-Петербурге такого пренебрежения к трудам Маркса и Энгельса нет. Там их изучают в программе не одного, а сразу нескольких курсов. Помню, в моей курсовой у меня был обзор не только их работ про политическую мобилизацию, а еще и «Истории русской революции» Троцкого! Это, конечно, был лютый трэш, но приятно вспомнить и улыбнуться. Для тех, кто думает, поступать или нет в Европейский, можно попробовать свои силы на летней школе по социологии. Авторам лучших заявок оплачивают проживание и проезд! Дедлайн собираются продлить, но все равно спешите!

Вчера вечером я обсуждал с замечательными коллегами последнюю редакцию гайда моего многострадального исследования о первопроходцах грантового финансирования в российской социологии 1990-2000-х гг. Барвумен недоуменно взирала на компанию суровых молодых людей, которые вечером в пятницу не заказывают алкоголь и напряженно смотрят в экраны. Увы, даже три опытных полевых социолога не смогли спустить одного единственного теоретика с небес на землю, поэтому тут я буду снова не про свои интервью, а про чужие концепции.

Думаю, что бунтарский дух ’68 толкал наиболее авторитетных сейчас социальных теоретиков науки относиться к ней максимально подозрительно. Они не жалели экономических или политических метафор для описания того, чем занимаются ученые, чтобы все наконец увидели, что их деятельность настолько же корыстна и пристрастна, как и всех прочих людей и даже не-людей. Для теоретиков, которых можно назвать неоницшеанцами (Фуко, Латур, Харауэй, etc.), губительные последствия такого подхода для статуса научной истины не представляли собой проблемы, ведь ее разоблачение и было их целью. Пьер Бурдье по сравнению с ними хотел и рыбку съесть, и косточкой не подавиться. Ученые у него тоже не ангелы, парень, а ведомы интересами к накоплению специфического научного капитала. Однако это само по себе даже прекрасно, потому это заставляет их постоянно подрывать мыслительную ортодоксию и соревноваться за самую универсальную теорию. Их истина сконструирована, но с наилучшими намерениями по сравнению с теми, кто преследует обыденные мирские блага.

Проблема с этим в том, что ученые переосмысляют доксу в очень разных направлениях. Даже из графиков в Homo Academicus видно, что агенты, занимающие примерно один кластер социального пространства, довольно сильно отличаются по взглядам. Конечно, мысли гениев сходятся, но все еще непонятно, как судить: кто гений, а кто городской сумасшедший? Непонятно даже то, как ученым вообще рационально коммуницировать между собой, кроме как как жестко полемизировать с конкурентами и ниспровергать авторитеты. Опять-таки, если вы причастились постструктуралистской вере в каком-то из ее изводов, то понимание науки как режима free-for-all в компьютерной стрелялке не вызовет у вас проблем. У такого академгородошного позитивиста, как я, от него просто-напросто подгорает. Мертон, списанный с его якобы наивной верой в коллективные ценности и нормы, должен быть как-то возвращен назад, хотя и в более утонченном виде. Ох, в общем надо читать, думать и выходить уже наконец в поле...

Общественные деятели разных стран мира обратились к Европейской комиссии с просьбой создать Восточноевропейский университет для работы и обучения политэмигрантов с постсоветского пространства. Люди в комментариях на разных площадках уже рассуждают о том, смог бы новый университет помочь российским, белорусским и остальным братским общественным наукам рвануть вперед. Для сравнения привлекаются кейсы ЕГУ, ЦЕУ и ЕУСПб.

Мне же сразу вспомнился пример из куда более далекой истории: Русская высшая школа общественных наук, открытая 14 ноября 1901 года в Париже (эта дата до сих пор отмечается в узких кругах как День социолога). Ее основатели Максим Ковалевский и Юрий Гамбаров были уволены из Московского университета за свою общественно-политическую деятельность. Открыть частный университет по российским законам было нельзя, поэтому в итоге группа оппозиционно настроенных преподавателей собрала донат и перебралась во Францию.

Кейс РВШОН отлично иллюстрирует главную проблему таких учебных заведений, описанную Александром Бикбовым: нельзя создавать университет, руководствуясь в основном политическими мотивами. Тогда в штат начинают отбирать не только на основании квалификации, но и согласно заслугам перед оппозиционным движением. Внутри начинаются расколы не по принципам дисциплин и методов, а по принадлежности партийным группировкам. В итоге логика политического поля постепенно захватывает организацию, и никакого научного контента она уже не производит, а генерирует политсрачи. В итоге РВШОН закрылась через несколько лет не из-за прессинга цензурных комитетов, а потому что люди типа Струве, Ленина и Чернова не могли находиться друг с другом в одной аудитории.

Посмотрим, будет ли в итоге создан Восточноевропейский университет и кто там будет преподавать. Прекрасно, если там удастся временно перекантоваться социальным ученым, ставшим персонами нон-грата в России, но я бы не надеялся, что из него получится наш Билефельд. Скорее, очередное отделение «Радио Свобода».