О Люсьене Гольдмане

Совершенно забытое имя в социологии знания. Слышал его имя и раньше, но поближе познакомиться смог только когда готовился к паре про протоструктурализм Маркса в надвигающемся курсе. Гольдман родился на десятилетие раньше, чем другие знаковые мыслители долгого 1968 года, и умер совсем молодым. Возможно, из-за этого он не смог вписаться в сегодняшние академические каноны. Он еще успел поездить по главным академическим центрам бывшей Австро-Венгрии и застать Лукача и Маннгейма в их прайме. Относительно случайное знакомство с Жаном Пиаже заставило его обратить внимание на зарождающееся структуралистское движение и переехать во Францию. Там он вместе с Пьером Бурдье участвовал в кружке по социологии литературы и подарил тому лейбл «генетический структурализм».

В своей главной книге о философии Паскаля и драматургии Расина Гольдман выстраивает собственную модель культурного производства наподобие слоеного пирога. Сначала идет анализ классовой ситуации обедневших дворян XVI века, вынужденных идти на службу к французскому королю. Потом их религиозная организация, выраженная в позже признанном еретическим движении янсенитов, собиравшихся в монастырях и ругавших засилье иезуитов в церкви и при дворе. Наконец, уделяется внимание мировоззрениям – пластам идей, которые имеют собственную структуру и артикулируются наиболее четко в работах самых главных мастеров эпохи. Здесь параллели уместнее проводить уже с Фуко.

Идеи Гольдмана еще раз натолкнули меня на мысль, что весь спектр объяснений в социологии знания/науки на самом деле обычно сводится к главным четырем факторам и их игре между собой: а) давлению внешних политэкономических обстоятельств; б) формальной организации цеха интеллектуалов; в) социальным отношениям их друг с другом и г) стратегическим пластам идей – как раз фуколдианским эпистемам и прочим парадигмам. Гольдман пытается учитывать все четыре, а, значит, это хорошая социология.

Структуралистский канон

Триада Гоббс–Локк–Руссо довольно раскручена в качестве непосредственных предшественников социологии. Все мы знаем о проблеме социального порядка и ее различных способах решения. Отсюда можно провести линию и к Парсонсу, и к Гарфинкелю, и к Латуру, и т. д. и т. п. Проблема только в том, что каждый из святой троицы мыслил общество так или иначе как производную от соглашения индивидов. Значит, следовать аргументу о общественном договоре – это закладывать бомбу номинализма/индивидуализма под фундамент социологической теории.

Я бы противопоставил им другую классическую триаду: Монтескье–Де Местр–Сен-Симон. Тоже три разных мыслителя по идеологической ориентации: есть центрист, есть правый, есть левый. Выбирайте, кто вам больше симпатичен. Только каждый из тройки скептически относился к контрактной теории и считал общество существующим до всяких договоров. Отсюда можно продолжать спор о том, какие общественные институции наиболее важны для социализации индивидов. Спор, который среди структуралистских социологов идет до сих пор, но куда менее известен среди тех, кто увлекается соцтеорией.

Конечно, мне отчасти справедливо можно предъявить, что я опять собираю канон из мертвых белых мужчин. Могу ответить, что, во-первых, без такого мертвого белого мужчины, как Анри Сен-Симон, не было бы вообще никакой критической теории в принципе. Люди, которые считают, что можно взять какие-то принципиально немодернистские и неевропейские идеи откуда-то из воздуха и построить социальные науки с чистого листа, наивно заблуждаются. Во-вторых, довольно забавно, что по меркам своего времени моральные философы салонов были very diverse. Быть атеистом, т. е. не принадлежать ни к протестантам, ни к католикам, это как быть небинарной персоной сегодня. Такой же уровень неприятия и обструкции. А приехать из савойской глуши в Париж – это примерно как быть пенджабцем в сегодняшнем Нью-Йорке. Связей в элите нет, а вот выдающий с головой акцент есть.

В общем, курс только стартовал, а я уже сделал для себя несколько важных формулировок. Благодарю слушателей за каверзные вопросы. Отвечая на них, будем продвигаться по канону дальше.

Горд быть частью нашей левой медиа-федерации, которая продолжает пополняться новыми разнообразными участниками. Теперь даже «Рабкор» присоединился. Будем дальше кооперироваться и бороться против рекламных алгоритмов своими силами. Подписывайтесь обязательно!

🟢 @hatingleft — самые последовательные ленинисты

🟢 @syg_ma — открытая платформа, на которой каждый желающий может опубликовать свой текст. Ключевые темы: критическая теория, постколониальные исследования, психоанализ и феминизм

🟢 @rabkor — Левое мультимедийное общественно-политическое СМИ

🟢 @allomacron — новости французской левой политики и культуры, актуальные репортажи с протестных акций от первого лица.

🟢 @ru_sjw — левая политика, книгоиздание, социальная справедливость

🟢 @poslemedia — медиа о причинах конфликта в Украине и его последствиях

🟢 @radioljubljana — здесь вы найдёте то, что вас тревожит

🟢 @podcastbasis — подкаст о политическом воображении и поиске смыслов в новой реальности

🟢 @directio_libera — маленькое левое издательство

🟢 @editorial_egalite — ЭГАЛИТÉ — анархистское самиздательство со своим журналом, созданное выходцами из Украины и России

🟢 @moviesbyTimur — фильмы, аниме, мультфильмы и сериалы, которые не оставят вас равнодушными

🟢 @nevoina2 — как заканчивается народное терпение, а из молчания рождается голос, который оглушит весь мир.

🟢 @molokonews — терроризм, наркотики и насилие языком фактов

🟢 @moloko_plus – канал альманаха moloko plus. новости проекта и книжный магазин

🟢 @napilnik_books — издательский кооператив «Напильник»

🟢 @politicspng — канал о политическом дизайне

🟢 @barmaleys_partisans — научпоп времен диктатуры

🟢 @vatnikstan — познавательный проект о русскоязычном пространстве

🟢 @structurestrikesback — социологическая теория, социология науки/знания

Если хотите следить за всеми сразу – просто добавьте папку в Telegram!

Штиль и шторм

В американских университетах начался сезон рассылки приглашений. Обо мне пока только плохие новости или нет новостей совсем – в зависимости оттого, как смотреть. Ни офферов, ни интервью, и пока только один реджект. Судя по Gradcafe, в Аризоне и Беркли уже были волны рассылки писем, но я не получал от них ничего. Я – Тоттенхэм. В общем, что нас ждет – море хранит молчанье. Жажда жить сушит сердца до дна. Если подобный саспенс продолжится до самых апрельских дедлайнов, то мне никак нормотимиков не хватит.

Но есть и новости не просто хорошие, а потрясающие: легендарной Лихининой пришли предложения с финансированием от целых двух топовых программ. Когда она им ответила, что у нее есть альтернативная опция, преподаватели оттуда стали только усиленнее написывать на почту со всякими сладко-завлекательными письмами. Я всегда знал, что моя жена самая умная. Рад, что теперь она прочувствует это на себе. А это еще даже не конец приемной кампании. Уверен, что еще как минимум одно приглашение она получит.

Вообще кажется, что с лета, когда мы твердо решили вместе подаваться, прошло уже года два или три. Время тянется невероятно медленно. Но вот наступает развязка. Надо потерпеть еще совсем немного. Здорово, что есть курс. Очень помогает отвлечься.

Постколониализм здорового человека

Благодаря рекомендациям коллеги Кисленко я познакомился с прошедшими глубоко под моими радарами работами Джулиана Го. Филиппинский социлог, работающий в США, осуществил почти невозможное, а именно убедил меня в высоком потенциале постколониального подхода в социологии социального знания. Го умеет очаровывать неочевидными тейками из истории и философии, а также сплетает высокий академизм с отсылками к своему происхождению и долгому пути в англоязычной науке. В итоге его поинтам начинаешь почему-то верить, а не подозревать в них конъюнктуру. Однако важен не только стиль, но и главные узловые точки архитектуры социологической теории Го.

Во-первых, Го отходит от набившей оскомину метафизики множественного и инакого. Вместо этого он энергично расчищает место для куда более амбициозной мысли, постулируя существование одного глобального социального пространства. Главным же структурирующим принципом этого пространства является расиализированная иерархия метрополий и колоний, категории которой так или иначе просачиваются в язык социальных наук. С этим можно как угодно спорить, но мгновенно начинаешь уважать этот почти гегельяно-марксистский bold move, оперирующий тотальностями и противоречиями.

Во-вторых, для меня особенно важно, что Го ценит социальные науки и их объективность. Как говорится, любите социологию в себе, а не себя в социологии. Го важно развенчать не сами принципы научности, а именно расовые и другие стереотипы, зашитые в них. Его эпистемологические взгляды я бы тоже охарактеризовал как левогегельянские по духу: теоретик считает, что включение в рассмотрение опыта маргинализированных групп потенциально претендует на большую объективность, а не просто множит количество перспектив. Но неотъемлемое условие тут – это не механически обновлять список угнетенных, а выстраивать более глобальную, а значит и универсальную теорию общества и роли социальных наук внутри него.

Вместе с тем, я принимаю далеко не все предложения Го. Мне не близко его сведение социального знания к противостоянию имперского контроля и сопротивления ему, хоть и со всеми оговорками про «в конечном счете». Хотя я согласен, что этот фактор всегда прямо или косвенно влиял на выстраивание разных проектов социологии (например, Дюркгейма и Мосса), помещение его в центр я рассматриваю как чересчур экстерналистское и не раскрывающее источники возможной частичной автономии поля социологии. Любопытно также, что в ранних статьях Го, кажется, с большим энтузиазмом обсуждал другой важнейший внешний фактор в развитии социальных наук – капитализм. Но дальше капитализм у Го уходит в длинную тень колониализма. (Я прочитал только три статьи: вот, вот и вот. Так что могу преждевременно делать выводы.)

Короче, создается впечатление, что Го видит ограничения мейнстримного дискурса об империях и колониях, но в некоторых моментах как будто боится от него чересчур далеко отойти. Ну мало ли чего плохого подумают о нем белые леволиберальные профессора. В итоге, кое-где получается нерешительная эклектика. Впрочем, я точно продолжу знакомство с этим автором и еще постараюсь сказать о его критике Валлерстайна и мир-системной теории в рамках курса.

В такие моменты все личные проблемы уходят далеко-далеко. Больше сказать пока нечего.

Они убили его

Можем ли мы что-то изменить?

Обсуждали на курсе на первый взгляд совершенно отрешенный от эмпирической реальности текст. Выпад Рэндалла Коллинза против дихотомии агентности и структуры Энтони Гидденса, которую американец заменяет структурным детерминизмом не только на макро-, но и на микроуровне. Мне, однако, показалось, что если прояснить биографический контекст этой полемики, то текст превращается из чисто теоретического в остро актуальный.

Контекст в том, что оба социолога вышли из одной среды белого образованного класса. Оба были вовлечены в радикальные политические и культурные движения своей молодости. Но потом их дороги разошлись. Гидденс сначала добился успеха в книгоиздательском бизнесе, а позже стал советником Тони Блэра. Колллинз же разочаровался в студенческом активизме, а затем и в университетском образовании. В середине 1970-х гг. он вообще ушел из академии. Правда, через несколько лет вернулся. В одном из интервью он довольно цинично отвечает на вопрос, где он был эти годы: «Я хотел зарабатывать как автор детективов, но не смог добиться успеха, поэтому снова решил поработать профессором».

Таким образом, их дебат на самом деле о том, насколько мы можем реально изменить общество. Вера в рефлексивные возможности агента у Гидденса спустя годы превратилась в апологию политики малых дел. Социологический реализм Коллинза никогда не подразумевал определенной политической программы, но все же между строк угадывается усталый левак, юношеские мечты которого оказались пшиком. «Структуралистская социология – для грустных». Нет, даже так: «Общество – для грустных».

Я вспомнил про себя, как на протестной волне 2011 года вступил сначала в молодежное «Яблоко», а потом и во взрослое. Устраивал дебаты, митинги, работал в избирательных кампаниях и наблюдателем. Даже один раз баллотировался в государственную думу. (Чтоoo?! Да!) Моим наивысшим достижением в качестве оппозиционера стала организация коалиционного общегородского митинга против репрессий в науке и образовании. Увы, нам навязали кандидатуру Ксении Собчак в качестве главного спикера, что превратило митинг в фарс; а по итогам закрыли и ЕУ, и Пулковскую обсерваторию, что стало уже трагедией. Удар был такой силы, что после тех событий я если и участвовал в политике, то только как рядовой гражданин. Никогда больше как организатор.

Смерть Навального и посадка Кагарлицкого, с одной стороны, как будто доказывает, что я правильно поступил, уйдя в академический экскапизм. По крайней мере, я жив и на свободе. С другой стороны, мое политическое мировосприятие за эти годы, кажется, стало совсем пессимистичным и разочарованным. Похоже, я достиг нижнего днища нижнего ада, которое и не снилось старику Коллинзу. Честно, мне это отвратительно, но и что с этим делать, я пока не знаю.

Emigration for Action

В самых разных оппозиционных медиа уже прижился троп о Ленине, которому пришлось уехать и на время залечь на дно, чтобы потом вернуться, когда началось самое важное. Мол, не надо отчаиваться. При этом практически никогда не упоминается не менее известный политический эмигрант, история с возвращением которого была куда менее триумфальной. Конечно, я имею ввиду самого Маркса, который покидал территорию германских княжеств целых два раза: в 1843 и в 1849 гг.

В первый раз Марксу ничего не угрожало лично. Более того, прусские чиновники даже хотели его перекупить, предлагая перейти на государственную службу. Однако Марксу совершенно не нравились цензура правительства и самоцензура либеральных газет, которые не позволяли ему писать то, что он хотел. Плюс его консервативные родственники практически перестали с ним общаться. В Трире, таким образом, его ничего не держало, а амбиции революционного журналиста толкали его в центр событий. Изначально его планом на переезд было только создание немецко-французской газеты, однако в Париже под влиянием новых коллег и друзей Маркс стал углубленно изучать Сен-Симона, Гизо, Смита, и понеслось…

Во время Весны народов Маркс на короткое время приехал в Германию уже в качестве получившего международную известность интеллектуала. Сначала он пытался организовывать революционную прессу и партийные собрания в Кельне, а потом попутешествовал по городам, в которых зарождались восстания. Забавно, что после провала выступлений немецких левых монархическому правительству хватило зубов лишь на то, чтобы лишить Маркса права гостеприимства и выслать его за пределы Пруссии. Прямой арест ничего бы не дал, так как до этого момента суд присяжных уже оправдывал Маркса и явно оправдал бы снова.

Нет, я пишу про эти истории не для того, чтобы кому-то на чужбине стало еще более тоскливо. Скорее, во-первых, просто удивляюсь, в какие относительно вегетарианские времена приходилось творить мыслителям XIX века. Понятно, что такая доброта реакционных правительств была возможна только на фоне общеевропейского возбуждения, но все равно поразительно. Во-вторых, ок, Маркс в итоге проиграл как журналист и активист, но зато сублимировал все эти неудачи в написание своих классических трудов по историческому материализму. Если б не все те высылки, что бы мы тогда сегодня читали?

Теории классиков исторического материализма вообще подразумевают довольно много тонких суждений об автономной роли государства или внутриклассовой борьбе фракций. Это всегда усложняло их политическое прочтение, так как становилось непонятно, в кого именно бросать коктейли Молотова. Однако мелкобуржуазным социальным ученым это, наоборот, придавало импульса искать новые темы и проблемы. Эрик Хобсбаум как раз был довольно наивен в политических оценках, но зато смог комплексно рассмотреть не только организованную преступность, но и национализм, невероятно повлияв на послевоенное поколение социологов. Чарльз Тилли, например, – это просто более систематический Хобсбаум.

Сегодня в Италии нередко вспоминают о том, что борьба с мафией не окончена. На этом фоне часто упоминают о расправе над Пеппино Импастато — левым активистом, объявившим мафии войну и убитого на излете "свинцовых лет" (периода разгула правого и левого радикализма), то есть в 1978 году. Посмотреть фотографии Пеппино и почитать о его гибели можно вот здесь, в канале, который пригодится каждому, чей интерес к итальянскому слову не исчерпывается грамматикой.

О Пеппино (одно из популярных сокращений Джузеппе — наряду с Беппе) чаще всего вспоминают именно в контексте низовой борьбы с мафией. Но его фигура любопытна с т.з. левой политической культуры, сложившейся в Италии в 70-е годы. К концу 70-х при всей ее запоздалости там были и контакты с североевропейскими хиппи, и своего рода сексуальная революция, и пропаганда, в которой использовалась уже не газета, а любительская радиостанция и музконцерты.

Мне же кажется важным отметить три особенности этой истории, которые контрастируют с представлением о долгом европейском 68-м как о а) преимущественно французском явлении б) бунте богемных студентов, которые жгли машины, а хотели новой культуры. Это, во-первых, антибогемность, скромность Пеппино и его круга. Во-вторых, локальность и локальный патриотизм — Пеппино сицилиец и с мафиози сражался не в лице абстрактной или распределенной по стране угрозы, а в лице своих ближайших соседей. В-третьих, тот факт, что направленной борьбе с мафией предшествовал период работы Пеппино в левом крыле социалистов. Собственно, радио, рок-музыка, контркультура — все это он развивал не как субститут, а как средство агитации, пройдя через годы выступлений бок о бок с крестьянами и рабочими профсоюзами.

К слову, итальянцы терпеть не могут стереотип о гламурных мафиози, блюдущих загадочную высокую мораль, возникший на волне популярности американских фильмов вроде Крестного отца. Мафия — это не привлекательно и не весело. Занятно, что некоторую симпатию к мафии как к своего рода ренегатам, отрицающим государство и строящим альтернативные структуры общения, в том числе помогая мелким предпринимателям и отстраивая церкви (т.е. крышуя тех и других), можно при желании вычитать...изнутри левой историографии.

В 1959 году Эрик Хобсбаум опубликовал великолепное исследование Primitive Rebels, а десять лет спустя — своих не менее великолепных Bandits. Это действительно увлекательные книги, написанные на обширном итальянском материале. Социальный бандитизм, как называл его Хобсбаум, представляет собой примитивную форму классовой борьбы. А мифы и легенды о людях вроде Робин Гуда занимали популярное воображение именно потому, что в таких героях никогда не иссякала потребность. Мафия как жесткая иерархическая организация, конечно, не совсем вписывается в эту концепцию. Социальные бандиты — это героизированные маргиналы, которые при этом нередко вставали на защиту бедных и нуждаюшихся, а также по случаю присоединялись к разного рода восстаниям и протестам против местной власти.

Хобсбаум, впрочем, не романтизировал ни мафию, ни социальных бандитов и не выдавал последних за органических революционеров, обманутых, запутавшихся или сбившихся с пути. Недаром Грамши писал о том, что социальные бандиты — sovversivi, они заняты подрывом порядка, но безо всякого политического смысла и обладают "негативным классовым сознанием" (т.е. политизировать класс здесь попросту невозможно, там структурный провал — это как пытаться сварить дырку от бублика). Однако то, что носители альтернативной (пусть и традиционной) морали и организаторы альтернативных (традиционных и небюрократизированных) структур, до сих пор будоражат чье-то воображение, показывает, что Хобсбаум уловил что-то простое и трогательное. Какое-то общее желание, чтобы каждый подлец и преступник глубоко в душе оказался Робин Гудом.

Справа налево в мире идей

Раз уж на следующей неделе нам со слушателями предстоит читать Перри Андерсона про русский абсолютизм как перезаряженный и перенаправленный феодализм, хочу поделиться с вами очередными пиратскими новинками. На сей раз двумя томами переработанных обзоров и рецензий Андерсона, написанных в основном для New Left Review и London Review of Books. Героями их были в основном социальные историки (чуть выше упомянутый Хобсбаум, а еще Фернан Бродель, Карло Гинзбург, Эдвард Палмер Томпсон, etc.) и политические философы (Карл Шмитт, Норберто Боббио, Майкл Оукшотт, etc.)

Естественно, для меня наибольший интерес представляло и представляет редкое упоминание социологов. Особенно рецензия на первый том «Источников социальной власти» Майкла Манна. Ради нее я даже давным-давно специально поехал в РНБ на Парк Победы, так как в сети ее нигде не было не было. Что тут сказать: я обожаю, как стильно и лаконично пишет Андерсон, а тут целый текст про одного из моих любимых авторов, о котором еще и мало написано вообще. Как будто послушать кавер Дримсов на мейденовский «To Tame a Land» или Маstodon – на метелкинский «Orion».

Еще после того прочтения я впервые уловил, в чем именно состоит влияние Дюркгейма и Маркса на Манна. Андерсон обращает на этот синтез особое внимание, хотя другие комментаторы обычно кредитуют Манна исключительно как неовеберианца. В соседнем эссе эта операция провернута на 180° уже на примере «Наций и национализма» учителя Манна Эрнеста Геллнера, в котором Андерсон обнаруживает основное влияние мотивов социологии религии Вебера. (Хотя я тогда находился под обаянием объяснения Велько Вуячича, что Геллнер = Дюркгейм + Маркс.) Короче, ненапряжное с точки зрения языка чтение, поднимающее фундаментальные вопросы социологической теории и правил сравнительно-исторического метода.

Социальные науки и политэкономические уклады

Как обычно, обсуждали с коллегой Хуан Щю исторические траектории наших грешных родин, и я задумался, что проблемы достижения автономии социальных наук в современной западной академии и при плановых хозяйствах являются зеркальными противоположностями. Сейчас в условных Беркли или Эколь Нормаль можно писать практически на любую тему. Идеологических ограничений нет. Более того, левая и критическая проблематика в широком смысле даже поощряется. Однако крайне тяжело найти финансирование на по-настоящему фундаментальный проект. Тем более долгосрочное и коллективное.

Понятное дело, в СССР и других странах социалистического лагеря писать было можно только то, что вписывалось в доксу правящей партии. Конечно, можно было лавировать и притворяться, играя с церемониальными ссылками и эзоповым языком, но все равно необходимо было втиснуть свои идеи в официозный дискурс. Однако экономически обществовед или гуманитарий при социализме был довольно раскован. Какую-то ставку в периферийном НИИ или педагогическом университете находили даже тем, кто отстаивал идеи на грани с диссидентством. При этом жестких KPI не существовало. Сохранилось куча воспоминаний, как научные сотрудники целыми днями гоняли чаи на рабочем месте. Увольнение им не грозило.

Какая система лучше? Обе хуже. Аксиома Эскобара. Политическая свобода и экономическая несвобода при одной против политической несвободы и экономической свободы при другой. Возможно, выходом является борьба за безусловный базовый доход. Он поможет избежать дисфункций организации науки, характерных для обоих случаев. Конечно, это автоматически не двинет соцгум знание вперед, ведь никуда не денется проблема отсева неортодоксальных ученых от городских сумасшедших. Однако начинать лучше с базиса.

Прошел ровно год, как я поразился качеству документального фильма Александра Штефанова про военную антропологию Донбасса и пожелал ему не захлебнуться хайпом. И вот Александр уже у Дудя. Мой вердикт: пока не захлебнулся. Все так же базирует базу. Продолжаем следить за его работой.

Как-то так...

18+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ШТЕФАНОВЫМ АЛЕКСАНДРОМ АНДРЕЕВИЧЕМ

https://youtu.be/6xIeLJGcpfU?si=nf_axYffa7aUkPJw

Мыслители в отсутствие мысли

Первый раз я увидел документальный сериал «Отдел» про историю советской послевоенной философии еще давным-давно, когда его показывали на телеканале «Культура». Правда, я тогда почти ничего не понял и не запомнил. (Кроме сюжета о происхождении сект щедровитян, в нескольких ОДИ которых я случайно принял участие почти тогда же в Академгородке.) Но вот захотелось уже спокойно и внимательно пересмотреть все серии перед сном.

Главный минус сериала, пожалуй, в том, что автор сценария и закадровый голос – Александр Архангельский – до приторности романтизирует своих героев. Даже их кринжовые качества типа сексизма Щедровицкого или патологической конфликтности на грани социопатии Зиновьева преподносятся как маленькие милые детали их драматической биографии. Я уже молчу про открытое превознесение тотального снобизма всей интеллигентской среды, которая считала себя почему-то более свободной и просвещенной частью советского общества, хотя из самого сериала очевидно, что свобода и просвещенность были дарованы им партией свыше как привилегия.

Другим упущением является почти полное отсутствие систематической презентации идей. Ильенков и Мамардашвили называются общеевропейскими и даже общемировыми по масштабу интеллектуальными фигурами. Ольга Зиновьева вообще молится своему мужу как буквально полубогу на уровне Платона или Гегеля. Но в чем состоял их вклад, собственно, в философскую мысль? Совершенно непонятно. Нам остается просто поверить разным живым на момент 2010 года свидетелям эпохи в том, что гении они потому что гении. Если бы я за кружечкой чая не слушал лекции легендарного Сюткина про универсальное значение советской мысли, просто пожал бы плечами от неадеквата.

Вместе с тем, мне очень зашла спонтанно социологическая оптика создателей. Во-первых, удачно показан феномен позднесоветской экспертизы как игры престолов отделов, секторов, институтов. Во-вторых, распространение полуофициальных и полуподпольных кружков и школ. В-третьих, связь философского сообщества с политикой не только внутри СССР, но и за его пределами: французским Красным маем, вводом войск в Чехословакию, возникновением лояльных СССР социальных движений. Но опять-таки: социальная среда занимает в нарративе место за счет самой мысли. Значит ли, что последняя не особо и актуальна?

Последнее: для меня особенно круто, что наряду с самими философами достаточно места отведено первопроходцам советской социологии: Леваде, Грушину, Замошкину. Или критикам (а на самом деле скрытым обожателям) западной социологии типа Пиамы Гайденко или Игоря Кона. Здесь тоже не надейтесь узнать что-то про их научные труды. Больше про обстоятельства и связи. Тем не менее, несмотря на слабые моменты, несколько вечеров пролетели для меня почти незаметно, что характеризует сериал, пожалуй, лучше, чем предыдущие критические замечания.

Рубикон подментованности

Не хочется говорить банальные слова о том, что Европейский университет уже не тот, но, увы, после ситуации с увольнением Ивана Куриллы только такие слова и напрашиваются. Если не в сто или тысячу раз жестче. Вообще, после начала войны ректор и его команда уже инициировали ряд скандальных и болезненных уходов некоторых преподавателей, которые хотели преподавать из-за рубежа или поддерживать аффилиацию с зарубежными организациями. Европейский любил позиционировать себя как республику, но похоже, что Рубикон по направлению к какому-то другому режиму давно пройден.

Вспоминаю, как пришел записываться на курс Ивана по политической истории XX века, но он, узнав, что у меня уже есть историческое образование, отвел меня в сторону и сказал: «Андрей, вам не надо сюда ходить. Этот курс для политологов, которые не знают, кто такой Хо Ши Мин». Я расстроился, но послушался. Зато потом удалось взять у него интервью про его извилистую карьеру регионального ученого в 1990–2010-е гг. для моей так и не написанной диссертации. Ивана уже увольняли из Смольного, теперь и из Европейского. Скажу другую банальность: значит, хороший преподаватель.

Вообще, одна из ключевых институций постсоветского общественного и гуманитарного образования становится неотличимой от других российских университетов в плане соблюдения прав коллектива. Очень жаль. Впрочем, я хочу выразить слова поддержки не только Ивану, а всем преподавателям и студентам, с которыми я имел счастье учиться и работать! Администрация – это одно, а сообщество – другое! Мы как-нибудь выживем и без подментованного руководства.

Бесполезность теологии

Среди моих друзей и коллег-философов в последние годы моден стал теологический поворот. Он инициирован, понятно, давным-давно Шмиттом с предложением прослеживать понятия политического к их теологическим предшественникам. Среди более свежих авторов можно отметить Джона Милбэнка, который доказывает, что уже и социологическая теория корнями уходит в богословие. Я понимаю, что не все так просто. Для кого-то необходимость теологии обосновывается аполитичностью и цинизмом современной России, как у Андрея Денисова. А кто-то, как Владимир Шалларь, вообще взламывает теологический дискурс в левом ключе. Тем не менее, все эти ходы с обоснованием примата теологии над секуляризированным знанием мне кажутся довольно наигранными, и вот почему.

Во-первых, через указание на то, что основные категории политических и социальных наук рождаются изначально в богословском дискурсе, как-то поспешно делается вывод из их вторичности. Никто не спорит, в принципе, что все знание Нового времени так или иначе началось со средневековых университетов и схоластики. Но и что дальше? Почему нам нужно вернуться туда? Птицы вот когда-то были динозаврами. Им надо теперь отрезать крылья?

Во-вторых, можно в ответ задать встречный вопрос: а откуда взялись категории самого богословского дискурса? Их корни тоже можно генеалогически проследить до чего-то иного? До греческого политеизма? Обычно на этом месте рефлексия останавливается. Понятно, что из Откровения. Как можно вообще такие малограмотные вопросы задавать?!

В-третьих, теология, которой следует заняться, бросив все эти смешные и наивные социальные науки, это всегда почему-то всегда по умолчанию христианская теология. Не исламская, не индуистская, ни какая-то другая. Но почему? Ислам также претендует на ученость и универсализм, индуизм доказал, что на его основе можно построить миллиардную демократию, и т. п.

Для меня лучший ответ на все эти вещи дал старый добрый Дюркгейм, который честно написал о преемственности современных наук по отношению к религии давным-давно. Однако он четко показывал, что: а) науки не сводятся к религии ни идейно, ни на уровне социальной организации; б) сама теология имеет корни в архаических религиях, где не было ни представлений о боге, ни кодифицированных текстов; в) необходимо выйти за рамки европоцентричного понимания религии, чтобы понять ее базовую структуру. Короче, социология знания > теология. Prove me wrong.

В продолжение религиозной темы

Опять читаю тексты Дмитрия Фурмана – «советского Макса Вебера», как назвал его Георгий Матвеевич Дергуньян. Фурман не был горячим сторонником советского строя, а просто тихо-мирно работал в институте США и Канады, где изучал американскую политическую культуру в сравнительной перспективе. Однако после прихода к власти Горбачева он резко политизировался и поддержал Перестройку. На первый взгляд, типичная карьера интеллигента-шестидесятника. Но нет, не типичная.

Характерно, что, когда СССР стал распадаться, Фурман не переметнулся в стан ельцинских либералов, а начал критиковать новый режим с позиций убежденного горбачевиста, т. е. социалиста с человеческим лицом. В одном интервью у него даже спрашивают: «А чего это вы, Дмитрий, так вдруг угорели по советским ценностям, если даже отказываетесь называть себя марксистом?»

Фурман отвечает, что с юношества понимал марксизм-ленинизм как религию. Однако говорить так – это не значит отвергать марксизм-ленинизм. Любая религия полезна с точки зрения общества, так как сплачивает его. Отвергнуть социалистическую идеологию со стороны бывшей номенклатуры – это то же самое, если б Индийский национальный конгресс стал искоренять индуизм, распустив штаты по этнонациональным государствам, а вместо постройки собственной промышленности раздал бы все ресурсы обратно британским компаниям. Короче, это просто очень и очень тупо.

Честно говоря, меня купил этот остроумный пример со сравнением КПСС и ИНК. В этом что-то есть. А еще мне захотелось реконструировать условный круг чтения Фурмана в 1960–1970-е. Мне кажется, там точно были условные Роберт Белла или Шмуэль Эйзенштадт. Дюркгеймианец дюркгеймианца видит издалека. Занимаясь американской политической культурой, Фурман не мог не читать их. Ну или он еще более гениальный, если придумал это самостоятельно.