Несчастны мы все, что наша родная земля приготовила нам такую почву — для злобы и ссоры друг с другом. Все живем за китайскими стенами, полупрезирая друг друга, а единственный общий враг наш — российская государственность, церковность, кабаки, казна и чиновники — не показывают своего лица, а натравляют нас друг на друга.
Изо всех сил постараюсь я забыть начистоту всякую русскую «политику», всю российскую бездарность, все болота, чтобы стать человеком, а не машиной для приготовления злобы и ненависти. Или надо совсем не жить в России, плюнуть в ее пьяную харю, или — изолироваться от унижения — политики, да и «общественности» (партийности).

13 апреля 1909. 28 лет

Я — «одичал»: физически (обманчиво) крепок, нравственно расшатан (нейрастения — д-р Каннабих). Мне надо заниматься своим делом, надо быть внутренно свободным, иметь время и средства для того, чтобы быть художником.

14 апреля 1917. 36 лет

Праздник прошел тихо. В субботу ночью я ходил с мамой и Францем
по Исаакиевской площади. Ночь была теплая и туманная. Здесь совсем весна, днем бывает жарко.

15 апреля 1913. 32 года

Ты в поля отошла без возврата.
Да святится Имя Твое!
Снова красные копья заката
Протянули ко мне острие.

Лишь к Твоей золотой свирели
В черный день устами прильну.
Если все мольбы отзвенели,
Угнетенный, в поле усну.

Ты пройдешь в золотой порфире —
Уж не мне глаза разомкнуть.
Дай вздохнуть в этом сонном мире,
Целовать излученный путь...

О, исторгни ржавую душу!
Со святыми меня упокой,
Ты, Держащая море и сушу
Неподвижно тонкой Рукой!

16 апреля 1905. 24 года
Страстная Суббота

Отчасти я рад тому, что мой нынешний приезд оказался, в сущности, напрасным, потому что меня все еще почти нет, я утратил остроту восприятий и впечатлений, как инструмент, разбит. В театре, конечно, тоже все отвлечены чрезвычайными обстоятельствами и заняты «политикой». Если история будет продолжать свои чрезвычайные игры, то, пожалуй, все люди отобьются от дела и культура погибнет окончательно, что и будет возмездием, может быть справедливым, за «гуманизм» прошлого века.

17 апреля 1917. 36 лет
Москва

Милая, ты хочешь, чтобы я написал тебе точно о лете, т. е., «что я хотел бы».
С конца апреля до конца мая я буду лечиться. В конце мая доктор велит сейчас же ехать купаться в море; думаю — около Римини. После купанья (месяц? — не знаю) советует ехать в горы (Карпаты в Галиции; этого я не знаю). После этого — я всего меньше знаю. Думаю, что хорошо бы побывать в Шахматове, а, по дороге, в Петербурге проездом увидаться с Терещенко, который будет здесь в июле. Наконец, возвращение в Петербург осенью для меня — самое больное место, так как Терещенко будет жить б<олышую> ч<асть> будущей зимы в Киеве, а я без него Петербурга боюсь и предчувствую ужасную зиму. А так как все лето, как я его описал выше, предназначается для того, чтобы «отдохнуть» и приготовиться к зиме, то и лето мне представляется достаточно бессмысленным: приготовляться приходится к тому, чтобы набраться сверхъестественных сил, ибо меня будут, так сказать, травить прямо и косвенно все обстоятельства моей жизни.

18 апреля 1913. 32 года
Из письма Любови Дмитриевне Блок

Никогда не забуду (он был, или не был,
Этот вечер): пожаром зари
Сожжено и раздвинуто бледное небо,
И на жёлтой заре — фонари.

Я сидел у окна в переполненном зале.
Где-то пели смычки о любви.
Я послал тебе чёрную розу в бокале
Золотого, как небо, аи.

Ты взглянула. Я встретил смущённо и дерзко
Взор надменный и отдал поклон.
Обратясь к кавалеру, намеренно резко
Ты сказала: «И этот влюблён».

И сейчас же в ответ что-то грянули струны,
Исступлённо запели смычки…
Но была ты со мной всем презрением юным,
Чуть заметным дрожаньем руки…

Ты рванулась движеньем испуганной птицы,
Ты прошла, словно сон мой легка…
И вздохнули духи, задремали ресницы,
Зашептались тревожно шелка.

Но из глуби зеркал ты мне взоры бросала
И, бросая, кричала: «Лови!..»
А монисто бренчало, цыганка плясала
И визжала заре о любви.

19 апреля 1910. 29 лет

Веселее: Любочка в белом платье и наготовила всего — вкусного (пасха, кулич и пр.). У нас — мама и Франц.— Холодная весна в мертвом городе.

20 апреля 1919. 38 лет

Мне так хорошо и спокойно. Хочу только, чтобы Ты совсем не боялась и помнила, как мы прочно, неразрывно и несомненно связаны. Мы бесстрашны и свободны, и вчера я говорил то, что Тебе не нравилось, не от страха и не от рабства. Будь спокойна и тиха, я с Тобой все время. Ничего дурного мы не сделали и не можем сделать. Если бы Ты знала, с какой уверенностью я это пишу и как я близок к Тебе, Ты ни минуты не боялась бы и не сомневалась. С Тобой, моя Белая Невеста, я думаю, дышу и живу.

21 апреля 1903. 22 года
Из письма Любови Дмитриевне Менделеевой

«Стихи о Прекрасной Даме». — Вечером зашел Женичка. Сейчас же телефон. Я вышел. Кинематограф и гуляли. Теплая ночь.

22 апреля 1914. 33 года

Милая маминька, доехали прекрасно, сидим на Подсолн., погода — солнце и изредка дождик (мал.), ждем открытия Старикова, приехали Мартин и Яков, вчера родился поросенок (или много). Поздравляем с именинами.
Сашура и Люба

23 апреля 1904. 23 года

На весеннем пути в теремок
Перелетный вспорхнул ветерок,
Прозвенел золотой голосок.

Постояла она у крыльца,
Поискала дверного кольца,
И поднять не посмела лица.

И ушла в синеватую даль,
Где дымилась весенняя таль,
Где кружилась над лесом печаль.

Там — в березовом дальнем кругу —
Старикашка сгибал из березы дугу
И приметил ее на лугу.

Закричал и запрыгал на пне:
«Ты, красавица, верно, ко мне!
Стосковалась в своей тишине!»

За корявые пальцы взялась,
С бородою зеленой сплелась
И с туманом лесным поднялась.

Так тоскуют они об одном,
Так летают они вечерком,
Так венчалась весна с колдуном.

24 апреля 1905. 24 года

Еще вот что: если один раз что-ниб<удь> неприятно — в другой всегда лучше. А мелочи, напр<имер>, мимолетные неприязни, должны вычеркиваться. Будем милостивы вообще и теперь особенно. Тогда все будет хорошо. Теперь утро — светает.

25 апреля 1903. 22 года
Из письма Любови Дмитриевне Менделеевой

Это верно, что я «в вате», но мне не менее трудно жить, чем тебе, и физически, и душевно, и матерьяльно; кроме того, я с утра до вечера пишу, сосредоточиваясь на одной теме, очень мучающей меня и трудной для меня. У Любы тоже большие затруднения, и она не в духе. Оттого у нас в квартире такая тяжелая атмосфера. Потому не будем ссориться.

26 апреля 1918. 37 лет
Из письма матери

В день холодный, в день осенний
Я вернусь туда опять
Вспомнить этот вздох весенний,
Прошлый образ увидать.
Я приду — и не заплачу,
Вспоминая, не сгорю.
Встречу песней наудачу
Новой осени зарю.
Злые времени законы
Усыпили скорбный дух.
Прошлый вой, былые стоны
Не услышишь — я потух.
Самый огнь — слепые очи
Не сожжет мечтой былой.
Самый день — темнее ночи
Усыпленному душой.

27 апреля 1901. 20 лет
Поле за Старой Деревней

Под мутно-голубыми и дождливыми рассветами пили мы шампанское, я почему-то (?) наелся устриц — и т. д. Но — «все невинно». Главное, что это не надрывает меня. Моя жизнь катится своим чередом, мимо порочных и забавных сновидений, грузными волнами. Я работаю, брожу, думаю. Надоело жить одному.

28 апреля 1908. 27 лет

Истинное наслаждении от игры актеров. Напоминает старые времена Художественного театра. Ансамбль. Выделить, и то без уверенности, можно двух («старик» – Чехов (племянник Антона Павловича) и «бухгалтер» – Сушкевич). Массовые сцены, звуки моря и звонки пароходов, декорация – прелесть простоты. Публика плачет. Все играют с опущенными мускулами и в круге, редко выходя из образа. Все сделано без помощи старших (и режиссер – молодой), только проникнуто духом их работы. Новых приемов (по сравнению с Художественным театром прошлого) – нет.

29 апреля 1913. 32 года

Она записывает иногда мои слова. Она вся благоухает. Она нежна, страстна и чиста. Ей имени нет. Ее плечи бессмертны.

30 апреля 1914. 33 года

Там — в улице стоял какой-то дом,
И лестница крутая в тьму водила.
Там открывалась дверь, звеня стеклом,
Свет выбегал, — и снова тьма бродила.

Там в сумерках белел дверной навес
Под вывеской «Цветы», прикреплен болтом.
Там гул шагов терялся и исчез
На лестнице — при свете лампы жолтом.

Там наверху окно смотрело вниз,
Завешанное неподвижной шторой,
И, словно лоб наморщенный, карниз
Гримасу придавал стене — и взоры…

Там, в сумерках, дрожал в окошках свет,
И было пенье, музыка и танцы.
А с улицы — ни слов, ни звуков нет, —
И только стекол выступали глянцы.

По лестнице над сумрачным двором
Мелькала тень, и лампа чуть светила.
Вдруг открывалась дверь, звеня стеклом,
Свет выбегал, и снова тьма бродила.

1 мая 1902. 21 год

Знаю, что Ты придешь завтра. Эта мысль — самая ясная, остальные — неясны. Сегодня днем я почувствовал такую головную усталость, что ушел гулять и был в поле за Петербургом и на Гагаринской (!). Ты удивишься или рассердишься. А скорее — ни то, ни другое. Тебе это не может быть неприятно, моя Дорогая. Писал очень плохие стихи. Но не думай, что не учился — также и учился. А все-таки, в поле трава зеленая, дали голубоватые и подозрительные, — точно там что-то есть (последнее для меня даже не «точно», а «наверное»). Я чувствую скорое освобождение. Весна идет в этом году неуклонно, потому что я твердо знаю, что будет за ней. А прежде ведь никогда не знал — ничего о Тебе. Сердца не могу забыть и запрятать, от этого плохо сковывается ум. А между тем перевожу с греческого диалог Платона о благоразумии... рассудительности... самообладании и пр.

2 мая 1903. 22 года
Из письма к Любови Дмитриевне Менделеевой