Мы у Лоцманского острова. «Чужая» скамья, сладость, закат, огни, корабли. Купили баранок, она мне положила в карман хлеб. Но все так печально и сложно.

3 мая 1914. 33 года

Вечером, после прозрачной прохлады на Стрелке, я застал у мамы Бычковых и увез их в «Луна-Парк», где мы катались по горам. Какая прелесть! Они ушли, а я катался до 1 часу ночи, до закрытия кассы.
Сегодня утром пришел Городецкий (по поводу векселей). Он в Италии окреп, лицо милое, рассказы об Италии милые, упирается лбом в свой акмеизм. На днях он был в Художественном театре, заплакал от Сольвейг (не читал «Пер-Гюнта») и вспомнил меня, потому и пришел.

4 мая 1913. 32 года

Телефон к ней — она дома. Ночью я прохожу мимо окна (с Гущиным), проезжаю три раза с горы в «Луна-Парке», опять смотрю: окно светлое — она никуда не пошла сегодня, моя радость. Пишу письмо. Завтра утром пошлю.

6 мая 1914. 33 года

Не думай, что я пишу так коротко оттого, что не в настроении. У меня душа слишком переполнена, оттого мне можно сказать всего несколько слов, а больше — нельзя. Все равно, какие слова. Но не сказать нельзя чего-нибудь нежного. И, к тому же, Ты так привыкла к моим словам. Есть ли что-нибудь новое для Тебя во всем строе моей любви? Может быть, нет. А, может быть, и есть. Как угадать все, что в Твоей бездонности заключено?

7 мая 1903. 22 года
Из письма Любови Дмитриевне Менделеевой

Я хожу в Ботанический сад на 1/2 часа, там черемуха цветет, вся мокрая, белая и светло зеленая. Прохожу по дорожкам, где проходила Ты. Размышляю. Зелено, сыро, никого нет.

8 мая 1903. 22 года
Из письма Любови Дмитриевне Менделеевой

Разбитость от катанья по горам, шляюсь в Шувалове и в Зоологическом саду.

9 мая 1913. 32 года

Стоит ли вечно томиться,
Можно ль о прошлом вздыхать,
Только б успеть насладиться,
Только бы страстью пылать!
Вечною юною страстью,
Пламенем жарким кипеть,
Верить мгновенному счастью,
И о былом не жалеть!
Всё, что прошло, то прекрасно,
Снова ль вернется оно,
Нет ли, – не плачьте напрасно, –
Сбудется, что суждено!..

11 мая 1899. 18 лет

Москва хуже прошлогодней, но все-таки живее Петербурга. Меня кормили и ухаживали за мной очень заботливо. Надежда Александровна тебе, вероятно, напишет. — Сейчас ноги почти не болят, мешает главным образом боль в руке, слабость и подавленность.

12 мая 1921. 40 лет

У меня душа какая-то омытая, как я сам сейчас в ванне. Чувствую себя как-то важно и бодро.

13 мая 1907. 26 лет

Сволочь за стеной заметно обнаглела — играет с утра до вечера упражнения, превращая мою комнату в камеру для пытки.

14 мая 1918. 37 лет

На Вас было черное закрытое платье.
Вы никогда не поднимали глаз.
Только на груди, может быть, над распятьем,
Вздыхал иногда и шевелился газ.

У Вас был голос серебристо-утомленный.
Ваша речь была таинственно проста.
Кто-то Сильный и Знающий, может быть, Влюбленный
В Свое Создание, замкнул Вам уста.

Кто был Он – не знаю – никогда не узнаю,
Но к Нему моя ревность, и страх мой к Нему.
Ревную к Божеству, Кому песни слагаю,
Но песни слагаю – я не знаю, Кому.

15 мая 1903. 22 года

Вижу флорентийские черепицы и небо. Вон они — черные пятна. Я еще не отрезвел вполне — и потому правда о черном воздухе бросается в глаза. Не скрыть ее.

16 мая 1909. 28 лет
Флоренция

Уезжаем: Люба вечером — в Берлин, я днем — в Шахматово.
Люди, авиация, Сестрорецк, бессонная ночь, пыльная и жаркая весна, сквозники, признание Пяста, вчерашнее сообщение Жени, будто бы умерла Щеголева. Сны и прочее. Сквозь все — печаль и растерянность перед разлукой на лето с Любой. И изнутри какая-то грызущая апатия и вялость.

17 мая 1911. 30 лет

Мама, ремонт очень затягивается, так что дай бог чтобы кончился к Петрову дню. Надо уж все делать как следует. Выходит, конечно, дорого, зато хорошо и удобно, дом будет совсем отделан. Приехав, ты увидишь крышу зеленую, балкон белый, печи изразцовые и нашу пристройку — двухэтажную! Я очень много этим занимаюсь, а Люба — хозяйством. Теперь работает много народу, Николай пашет, посадили картофель, сеем вику, будем чинить загоны, Владислав чистит двор, гумно и пр. после ушедшего наконец Егора, с которым поступлено непреклонно, насколько я только способен.

18 мая 1910. 29 лет
Шахматово
Из письма матери

Мы едем на Елагин. Прошли весь Елагин и Каменный. — Возвращаясь, застаю Вл. Н. Соловьева. Он уходит — 3 часа, белая ночь. Дворник медленно ведет человека, спокойно кричащего: «Иисусе, сын божий, помилуй мя». Сзади идет городовой с книжкой. Заворачивают за угол Николая Чудотворца.

19 мая 1914. 33 года

Кто-то шепчет и смеется
Сквозь лазоревый туман.
Только мне в тиши взгрустнется
Снова смех из милых стран!

Снова шепот — и в шептаньи
Чья-то ласка, как во сне,
В чьем-то женственном дыханьи,
Видно, вечно радость мне!

Пошепчи, посмейся, милый,
Милый образ, нежный сон;
Ты нездешней, видно, силой
Наделен и окрылен.

20 мая 1901. 20 лет

Боже мой, какое безумие, что все проходит, ничто не вечно. Сколько у меня было счастья («счастья», да) с этой женщиной. Слов от нее почти не останется. Останется эта груда лепестков, всяких сухих цветов, роз, верб, ячменных колосьев, резеды, каких-то больших лепестков и листьев. Все это шелестит под руками. Я сжег некоторые записки, которые не любил, когда получал; но сколько осталось. И какие пленительные есть слова и фразы среди груды вздора. Шпильки, ленты, цветы, слова. И все на свете проходит. Как она плакала на днях ночью, и как на одну минуту я опять потянулся к ней, потянулся жестоко, увидев искру прежней юности на лице, молодеющем от белой ночи и страсти. И это мое жестокое (потому что минутное) старое волнение вызвало только ее слезы... Бедная, она была со мной счастлива. Разноцветные ленты, красные, розовые, голубые, желтые, розы, колосья ячменя, медные, режущие, чуткие волосы, ленты, колосья, шпильки, вербы, розы.

21 мая 1917. 36 лет
Троицын день и воскресенье

Что-то нервы притупились от виденного и слышанного. Опущусь — и сейчас же поднимается этот сидящий во мне Р<аспутин>. Конечно уж, в Духов день. Все, все они — живые и убитые дети моего века — сидят во мне. Сколько, сколько их! Вот дождик пошел на улице.

22 мая 1917. 36 лет
Духов день

Через несколько дней леса уже перестали сквозить тишиной и стали полношумными. Теперь все они веселятся, очень заметно. Лягушки и пр. также веселятся чрезвычайно, а я болтаюсь, колеблемый ветром и несозревшими идеями по лесам с двумя краббами (таксами). Цветет все раньше, уже сирень все ветки согнула. В одной из многочисленных гроз показывался венец из косых лучей — из глаза отца, Солнце бушует ветром — это ясно на закате, сквозь синюю и душную занавеску. Говорили, будто Москва горит, — так затуманились горизонты; но это были пары и «пузыри земли», и «ветер разнес их мнимые тела, как вздох». Хорошо, но унизительно не быть одной из этих «стихий», хотя бы в том смысле, что еще не написаны ни одни «стихи».

23 мая 1905. 24 года
Шахматово

Этот листик* из того леска в Левашове, где мы были с тобой. Там совсем шахматовское — елки, рябина и брусника на мху.

24 мая 1907. 26 лет
Из письма к Любови Дмитриевне Блок

* В конверт вложен листок дерева.