Прескверно мне. Мокрый снег.

22 ноября 1918

М. А. Олениной д'Альгейм

Темная, бледно-зеленая
Детская комнатка.
Нянюшка бродит сонная.
"Спи, мое дитятко".

В углу - лампадка зеленая.
От нее - золотые лучики.
Нянюшка над постелькой склоненная...
"Дай заверну твои ноженьки и рученьки".

Нянюшка села и задумалась.
Лучики побежали - три лучика.
"Нянюшка, о чем ты задумалась?
Расскажи про святого мученика".

Три лучика. Один тоненький...
"Святой мученик, дитятко, преставился...
Закрой глазки, мой мальчик сонненький.
Святой мученик от мученья избавился".

23 ноября 1903

У милой – опять жар, простудилась. Купил ей пирожных у Кестнера и фруктов у Квинта-Сенкевича. Уют городского мрака.

24 ноября 1912

Вчера весь день дома, картинки, боль горла, нервы, уют

25 ноября 1911

Балаган

Ну, старая кляча, пойдем
ломать своего Шекспира!
Кин

Над черной слякотью дороги
Не поднимается туман.
Везут, покряхтывая, дроги
Мой полинялый балаган.

Лицо дневное Арлекина
Еще бледней, чем лик Пьеро.
И в угол прячет Коломбина
Лохмотья, сшитые пестро...

Тащитесь, траурные клячи!
Актеры, правьте ремесло,
Чтобы от истины ходячей
Всем стало больно и светло!

В тайник души проникла плесень,
Но надо плакать, петь, идти,
Чтоб в рай моих заморских песен
Открылись торные пути.

Ноябрь 1906

Мама, сейчас вот ночь, и я вернулся рано, по редкости случая – трезвый, потому что Наталья Николаевна [Волохова] не пустила меня в театральный клуб играть в лото и пить.

27 ноября 1907

Вечером этого тоскливого дня, когда все, кроме мамы, забыли, что мое рожденье, была мама. Скучно.

29 ноября 1918

Сегодня ночью скончался дядя Николай. Конец Бекетовского рода.

30 ноября 1911

Вот явилась. Заслонила
Всех нарядных, всех подруг,
И душа моя вступила
В предназначенный ей круг.
И под знойным снежным стоном
Расцвели черты твои.
Только тройка мчит со звоном
В снежно-белом забытьи.
Ты взмахнула бубенцами,
Увлекла меня в поля…
Душишь черными шелками,
Распахнула соболя…
И о той ли вольной воле
Ветер плачет вдоль реки,
И звенят, и гаснут в поле
Бубенцы, да огоньки?
Золотой твой пояс стянут,
Нагло скромен дикий взор!
Пусть мгновенья все обманут,
Канут в пламенный костер!
Так пускай же ветер будет
Петь обманы, петь шелка!
Пусть навек не знают люди,
Как узка твоя рука!
Как за темною вуалью
Мне на миг открылась даль…
Как над белой снежной далью
Пала темная вуаль…

Декабрь 1906

От председательствования в двух заседаниях от меня ничего не осталось (выпитость).

2 декабря 1918

Я не предал белое знамя,
Оглушенный криком врагов,
Ты прошла ночными путями,
Мы с тобой — одни у валов.

Да, ночные пути, роковые,
Развели нас и вновь свели,
И опять мы к тебе, Россия,
Добрели из чужой земли.

Крест и насыпь могилы братской,
Вот где ты теперь, тишина!
Лишь щемящей песни солдатской
Издали’ несется волна.

А вблизи — всё пусто и немо,
В смертном сне — враги и друзья.
И горит звезда Вифлеема
Так светло, как любовь моя.

3 декабря 1914

Весь день тружусь над стихами, потею, лишаюсь сил, завираюсь. Трубка снята.

4 декабря 1914

Все растущее искушение — не быть один. — Что делать и как жить дальше? Все еще не знаю. Еще никогда не переживал такого унижения ужасным, непоправимым и жалким.

5 декабря 1910

Стишок дописал – «В черных сучьях дерев».

6 декабря 1911

Унижение

В черных сучьях дерев обнаженных
Желтый зимний закат за окном.
(К эшафоту на казнь осужденных
Поведут на закате таком).

Красный штоф полинялых диванов,
Пропыленные кисти портьер...
В этой комнате, в звоне стаканов,
Купчик, шулер, студент, офицер...

Этих голых рисунков журнала
Не людская касалась рука...
И рука подлеца нажимала
Эту грязную кнопку звонка...

Чу! По мягким коврам прозвенели
Шпоры, смех, заглушенный дверьми...
Разве дом этот - дом в самом деле?
Разве так суждено меж людьми?

Разве рад я сегодняшней встрече?
Что ты ликом бела, словно плат?
Что в твои обнаженные плечи
Бьет огромный холодный закат?

Только губы с запекшейся кровью
На иконе твоей золотой
(Разве это мы звали любовью?)
Преломились безумной чертой...

В желтом, зимнем, огромном закате
Утонула (так пышно!) кровать...
Еще тесно дышать от объятий,
Но ты свищешь опять и опять...

Он не весел - твой свист замогильный...
Чу! опять - бормотание шпор...
Словно змей, тяжкий, сытый и пыльный,
Шлейф твой с кресел ползет на ковер...

Ты смела! Так еще будь бесстрашней!
Я - не муж, не жених твой, не друг!
Так вонзай же, мой ангел вчерашний,
В сердце - острый французский каблук!

6 декабря 1911

Я не звал тебя — сама ты
Подошла.
Каждый вечер — запах мяты,
Месяц узкий и щербатый,
Тишь и мгла.

Словно месяц встал из далей,
Ты пришла
В ткани лёгкой, без сандалий.
За плечами трепетали
Два крыла.

На траве, едва примятой,
Лёгкий след.
Свежий запах дикой мяты,
Неживой, голубоватый
Ночи свет.

И живу с тобою рядом,
Как во сне.
И живу под бледным взглядом
Долгой ночи,
Словно месяц там, над садом,
Смотрит в очи
Тишине.

7 декабря 1908

Весь день я читал Любе Гейне по-немецки — и помолодел.

8 декабря 1918

У меня новая бархатная куртка и огромная книжная полка, и я вышел из ванны – так что предаюсь грустным мыслям с комфортом.

9 декабря 1907

Мучительное желание наорать в Литературном обществе завтра: есть литературное общество и нет литературы! Бараны, ослы, скоты! Дело идет не «о почках или о тонкой кишке, а о жизни и смерти» («Смерть Ивана Ильича»). Но — не надо: терпение. Гневной зрелости еще долго ждать. Пока злоба не созрела, она всегда готова превратиться в кликушескую истерику (А. Белый). А пока — «стать выше» этих кадетов, этой дряхлой и глубокоуважаемой сволочи. Быть художником. Занести всю эту суматоху сердца в новую свою драму.

10 декабря 1911

Я был смущенный и весёлый.
Меня дразнил твой темный шёлк.
Когда твой занавес тяжёлый
Раздвинулся - театр умолк.

Живым огнем разъединило
Нас рампы светлое кольцо,
И музыка преобразила
И обожгла твое лицо.

И вот - опять сияют свечи,
Душа одна, душа слепа...
Твои блистательные плечи,
Тобою пьяная толпа...

Звезда, ушедшая от мира,
Ты над равниной - вдалеке...
Дрожит серебряная лира
В твоей протянутой руке...

Декабрь 1906