Иранский официоз очень любит гордиться и даже бравировать информацией о том, что самый продаваемый поэт в США – это Джалал ад-дин Руми. Можно встретить разные формулы, обрамляющие это утверждение: о бездуховных американцах, о величии персидского поэтического слова, ценность которого не знает ни времени, ни языка, ни границ, об универсализме того послания, которое поэт несет миру. В инстаграме и пинтересте вы без труда сможете найти десятки воодушевляющих цитат на разных языках, а в русскоязычных социальных сетях с довольно серьезной помпой проводится конкурс декламирования стихов Руми. Действительно ли мир обратился к источнику духовности или нам долгое время впаривают fake news?

Сразу разочарую: в отличие от Нобелевской премии по литературе, якобы полученной Симин Бехбахани, случай с Руми все же не относится к категории fake news. Эта ситуация гораздо более сложная и отчасти напоминает кейс Омара Хайяма, самого известного персидского поэта. Своей популярностью на Западе Хайям, аутентичность большой части стихов которого все еще является предметом дискуссий, обязан эксцентричному британскому поэту Эдварду Фицджеральду. Тот, познакомившись с Хайямом благодаря переводам своего приятеля-востоковеда, выпустил переложение (переводом это сложно назвать) разрозненных рубаи. Именно благодаря Фицджеральду культ острослова и декадента Хайяма распространился сначала в викторианской Англии, а оттуда - уже по всей Европе.

У Руми тоже есть свой “Фицджеральд” – переводчик Колман Баркс. Руми в переложениях Баркса, не знающего персидского и пользующегося переводами крупнейших востоковедов – Николсона и Арберри, теряет свою отчетливую мусульманскую составляющую. Отделяя идеи Руми от их исторического и культурного контекста, Баркс при этом делает их как бы “более доступными” для публики. Ну серьезно, кому хочется слушать про то, что “Песня свирели”, которой открывается “Маснави” Руми, – это не просто выражение тоски влюбленного, а поэтическое описание фундаментальных для суфийской мысли процессов отделения от мистического единения с Богом и перемещение из мира единственности в мир множественности вполне в духе идей старшего современника Руми суфийского мыслителя Ибн Араби. Голова закружится уже от имен собственных!

В представлении Баркса Руми выступает идеальной фигурой для религиозности “нью-эйдж”. Он такой же наставник ищущих истину, успокоение или просветление, обезличенный и лишенный религиозной идентичности. Он становится в один ряд с гуру, шаманами или главами сект. Руми из эпохи нью-эйдж вряд ли является персидским поэтом и максимально изолирован от интеллектуального и культурного контекста, которые чрезвычайно важны для понимания его роли в истории мусульманской мысли. Все это, впрочем, совсем не мешает ни искателям истины, которым наскучила йога и Шамбала, ни иранскому официозу, готовому схватиться за любую соломинку в обличении бездуховного Запада.

Жизненный мем, навеянный историей перевода персидской поэзии

А вот и три персидских мага от иллюстратора Джозефа Кристиана Лейендекера.

С Рождеством, бачехо

Если бы сын собаки Галеев заглядывал хотя бы в Википедию, он мог бы узнать, что храм с усыпальницей в Сан-Стефано построили спустя 20 лет после русско-турецкой войны, в 1898 г., а разрешение на строительство османские власти дали в 1893 г. На 90-е гг. XIX приходится потепление в отношениях РИ и Порты, так что ничего «унизительного» возведение христианской усыпальницы (не самой пышной) не подразумевало.

Если у кого возникнут параллели с Александро-Невским Собором в Варшаве, разобранным поляками в 1924-1926 гг., то они заведомо некорректны – Собор был архитектурной доминантой в нерусской и католической Варшаве, усыпальница в христианском (?) пригороде Стамбула таковой не являлась. Скорее уместно сравнение с русскими военными мемориалами/церквями/памятниками эпохи Наполеоновских войн в Германии и Австро-Венгрии (в 1914-1918 гг. всё осталось на своих местах).

Ну а сам пост SJW-пантюркиста, конечно, служит эталоном того, как, прикрывшись мнимой «объективностью», донести до читателей близкую автору мысль, что «взорвали и правильно сделали».

https://t.me/sublimeporte/2060

Важное напоминание начинающим муфтиям

«Уж вы горы мои кавказские»

На фотографии те, кто не понаслышке знал, насколько восток все же «дело тонкое».

Терские казаки, станица Архонская. Год неизвестен

«Так он сказал; (снова) он говорит:

«Ханская дочь! встать ли мне с места, схватить ли тебя за щеки и горло, бросить ли тебя под мою сильную пяту, взять ли мне в руки свой черный булатный меч, срубить ли голову с твоего тела, познать ли мне сладость жизни, пролить ли на землю твою алую кровь? Ханская дочь, в чем причина, скажи мне; жестокой каре я подвергну теперь тебя».

Составители эпоса «Книга деда моего Коркута» поздравляют всех влюблённых с праздником. Отрывок символизирует здоровые, нетоксичные и партнёрские отношения!❤️

В институте я читал доисламского поэта в оригинале.
Его звали Имру аль-Кейс, он написал поэму,
В поэме он рассказал про свою несчастную любовь
С девушкой из вражеского племени,
Это доисламская история про то,
Как ёбнутые тесть, тёща и все родственники
Не давали людям нормальной жизни. Были против любви.
Имру аль-Кейс описал, как однажды он ехал на верблюде
по пустыне, и оказался в том самом месте, где стоял
лагерь его возлюбленной пару лет назад.
Он увидел вбитые колышки от палаток, он описал
Сухие экскременты верблюдов, что увезли его любовь
Далеко-далеко. В институте я думал, какая дурость,
Ты же мужик, у тебя длинноногий верблюд, меч, копьё! подбери сопли!
Ты самый великий поэт доисламской современности, камон!
Найди другую бабу, много баб.
Но спустя много лет я проходил по Подолу,
И увидел летнюю веранду кафе, где мы с тобой пили пиво,
И увидел колышки от палаток,
И я понял тебя, Имру аль-Кейс, я понял тебя,
Понял, наконец.


Максим Матковский

Мой костёр в тумане светит, искры гаснут на лету

— Они, огнепоклонники-то, когда еще были? До Нобеля.
— Нет, еще до Кокорева.
— Нет, Кокорев еще застал их.
— Кого он застал-то? Это разве огнепоклонник уж был? Это уж солдат был.
— Солдат три года назад был. Тогда еще были настоящие огнепоклонники.

Но мой приятель, который утверждал, что при водворении в Баку Кокорева были еще настоящие огнепоклонники, прав, по-видимому. По крайней мере, он рассказывает анекдот — не знаю, верный уж он или неверный, который прямо показывает, что огнепоклонники тогда еще были настоящие, и против этого не возражал и другой мой приятель, тоже слыхавший этот анекдот.

Удивительная штука этот русский солдат. На что он только не способен! Про Григория Лукьянова рассказывали целые легенды. Был он где-то в плену — в Персии, в Индии, в Турции, а по другим — просто в бегах. Выучился он всяким языкам и наречиям, узнал все обычаи и верования. Но заела его тоска по родине (он был из Нижнего родом, долго служил на Кавказе), и вот он является в Баку под видом перса, такой же бритый, загорелый, руки и ноги желтые, крашеные (правоверные красят руки для того, чтобы, здороваясь с христианами, не осквернять себя прикосновением к ним. Перчаток у них нет, так вот они покрывают руки хоть краской — все же не голое тело). Приехал, пробрался на родину, побывал там, никого уж не нашел в живых и вернулся опять в Баку. В это время исчез куда-то из храма и последний огнепоклонник (а по другим — тоже солдат), Григорий Лукьянов и занял его место.

— И доход у него большой был. В то время в Баку много наезжало народу, все это удивлялось и огням, и нефти. Путешественников тогда тоже много было. И все к нему. «А где, — говорят, — у вас здесь огнепоклонники?» Ну, извозчики, в гостиницах номерные все уж знали и сейчас ему знать давали, если хорошие гости собирались — англичане богатые, французы, инженеры-заводчики… Ну а он, Григорий Лукьянов-то, человек был обходительный, знал всякое обращение. Приедут к нему, он сейчас все им и покажет, и расскажет. Рассказывать такой уж был мастер, что и не надивимся, бывало, на него. Начнет как про Персию, про шаха, про жен его рассказывать, или теперь опять про Индию, про этих баядерок… Да ведь и то сказать, все ведь это он видел, своими глазами видел — может, он и не врал даже ничего, нам только это так казалось, сами мы-то ведь там не были.

Григорий Лукьянов составил этим, говорят, хорошее состояние и неизвестно куда опять исчез. Есть, впрочем, предположение, и указание на это было, что его в одну темную ночь зарезали разбойники-персюки или татары и, чтобы скрыть всякое подозрение, увезли с собою в пески.

После Григория Лукьянова уж огнепоклонников не было больше.

С.Н. Терпигорев. «В стране фонтанов и колпаков», 1897 год.

Восток - дело тонкое.
Дальний Восток - дело дальнее и тонкое.

Канал «Сепсис скепсисом» пропал, как Бекович под Хивой, но появился новый, ещё краше - Приморский cry. Подписывайтесь, бачехо!

Никто меня не понимает

«Греция во все времена была местностью чрезвычайно пересеченной: контакты между разными полисами с трудом устанавливались и поддерживались.

Наиболее распространенной формой общения между разными полисами в Элладе была война»

Сергей Мельников, «Античный спорт»

Разве можно оставить дикого человека без усмирения?

— Опять воюем, — сказал он табачнику, когда тот отложил газету в сторону и в заключение чтения высморкался в красный ситцевый платок так громко, как будто бы сыграл небольшое соло на трубе.

— Да уж совсем без войны нельзя, иначе какая же это держава?.. — отвечал табачник, свертывая в трубочку носовой платок и утюжа им под носом. — Войско есть, набрано, так надо же воевать, чтобы оно не застаивалось.

— Как держава-то, супротив которой мы идем? — спросил обойщик.

— Ахал-Текинская. А город их Геок-Тепе прозывается, — сказал табачник, заглянув в газету.

— Да это даже и не держава, — поправил маклак из отставных солдат. — Какая это держава! Просто дикая дикость во всей своей своевольности.

— Ну, Скобелев ее стреножит. Супротив его не много насвоевольничаешь. Пожалуй, к весне и мурзу их главного сюда пленного привезут.

— Сюда-то не привезут. А прямо в Калугу. Там и сдадут на хранение, — опять возразил маклак. — Калуга уж такое место. Туда всех сдают этих самых. Там и Шамиль с Кавказа жил.

— Все-таки на показ-то простому народу привезут.

— Ну, на показ-то, может статься, привезут, а потом опять в Калугу. Дадут ему пяток жен — и лежи с ними на ковре да кури трубку.

— То-то… А то какая же это война без показа мурзы после замирения.

— Да это и не война.

— Как не война, коли нашего генерала ранили, офицеров убили, солдат тоже…

— Ничего не обозначает. А все-таки это не война, а только усмирение. Большая война кончилась, без неприятелев державе нельзя жить — вот и пошли на усмирение. И хоть пятьдесят тысяч положат наших и ихних, а все-таки это будет не война, а усмирение. Ежели с азиатами, то войны никогда не бывает, а только усмирение, — пояснил маклак.

— Значит, наших тамошних азиатских братьев-славян начали обижать, а мы за них и пошли? — допытывался обойщик.

— Сами за себя пошли. Никаких там братьев-славян нет.

— Супротив кого же взбунтовали эти самые нахал-микинцы, что мы их усмирять пошли?

— Да они вовсе и не бунтовались, а сидели себе по своей дикости в степи. Ну, мы и пошли усмирять их дикость. Чудак человек, дикого человека нешто без усмирения можно оставить! Он тебе таких вертунов наделает, что и…


Н.А. Лейкин. Наши забавники: Юмористические рассказы

Если ваша вечеринка не похожа на эту, то даже не пытайтесь меня приглашать

Яндекс вполне резонно предполагает, что на фото представлен народный ансамбль, но нет - это северо-африканский суфийский тарикат Каркария.

А уж как одеты - любой ВИА Волга-Волга позавидует.

«Первые люди были поэты, дали вещам имена»

...незавидной была судьба многих «первых людей», в особенности - если им выпало родиться в доисламскую эпоху. Проиллюстрируем это примером биографии Антары ибн Шаддада - поэта, что родился в Неджде в VI веке н.э.

В жизни Антары все как-то не задалось с самого начала: его мать, темнокожая эфиопка Забиба, была взята в плен старейшиной арабского племени абситов. Итогом плена стала потеря положения свободной женщины (насколько вообще восточная женщина могла быть свободной) и переход в статус рабыни. Уже будучи рабыней, Забиба родила сына от старейшины - героя нашего рассказа, Антару.

На этом злоключения Антары только начинались. Культур-мультур и толерантность на востоке были развиты как-то не очень, и парня постоянно дразнили «арабской вороной» из-за темного цвета кожи, унаследованного от матери. Помимо прочего, отец был его человеком своеобразным, и даровать сыну статус вольного не спешил: Антара был рабом, равно как и его мать. Условия проживания и самодурство отца не сулили парню ничего хорошего, к тому же, Антару недолюбливала его мачеха, законная жена его отца.

Судьбу нашего героя решил случай. На племя абситов готовилось напасть другое кровожадное и вооруженное до зубов арабское племя, как того требовали местные законы бытия. Отец, будучи старейшиной, решил собрать всех мужчин в войско, чтобы суметь отстоять племя. На глаза старейшины попался и его не самый любимый сын Антара. Набрав воздуха в грудь, отец произнёс пламенную речь, как сын должен сражаться наравне со всеми. Антара, однако, был далеко не дурак и защищать родину забесплатно не хотел. Потупив очи, он сказал, что он-де раб смиренный, годится только для того, чтобы коз пасти да хозяевам служить. Какая защита, какое нападение - не рабского ума дело.

Отцу пришлось пойти на сделку: он попросил Антару встать в ряды защитников племени; тогда, так уж и быть, он получит статус свободного человека. К чести старейшины, надо заметить, что обещание он сдержал. Но что еще выпало на долю нашего героя - об этом расскажем позднее.

Знаменитое письмо Хомейни Горбачеву, который празднует сегодня 90-летие, вызвало довольно серьезную дискуссию в иранских религиозных кругах. В этом письме Хомейни выступал с критикой марксистского учения, предрекая скорый коллапс его экономической и социальной составляющих, и подчеркивал, что западная идеология «не излечит общество от недугов». Хомейни видел проблему советского строя в недостаточной вере в Бога и даже порекомендовал «специалистам» Горбачева обратиться к трудам исламских философов ал-Фараби, Ибн Сины, Сухраварди и Муллы Садры.

Именно эта рекомендация Хомейни вызвала серьезное возмущение среди иранского духовенства. Вскоре группа консервативных религиозных деятелей, назвавшаяся «Защитниками Иерусалима», опубликовала открытое письмо к Хомейни, в котором упрекала его за обращение к трудам «еретика Ибн Сины», «Сухраварди, казненного за выступления против религии» и «Муллы Садры, изгнанного за неправоверные взгляды». Авторы письма считали, что Хомейни следовало ограничиться только ссылками на Коран: по их мнению, философия существовала задолго до пророка Мухаммада, но не могла дать людям того, что дало им откровение, принесенное в мир пророком.

Сам Хомейни, создавая это письмо, видимо, чувствовал себя фигурой, стоящей в одном ряду с Мухаммадом: пророк, как сообщают его жизнеописания, отправил письма с призывом обратиться к истинной вере правителям крупнейших государств его времени – Византии, Ирана и Эфиопии. Он отреагировал на критику еще одним письмом, на этот раз адресованным духовенству. В нем он обрушился на «реакционных мулл», чья глупость нанесла гораздо больший урон, чем изучение философии. Среди прочих обвинений в адрес «ортодоксального» духовенства, в этом письме содержалось еще одно предсказание Хомейни: он считал, что если дела будут продолжаться в том же духе, то мусульманское духовенство проследует по пути христианской церкви в Средние века.

Мы кочевали около Сырдарьи. В караване общее внимание возбуждала женщина, о красоте которой рассказывали чудные вещи, хотя лице ее было всегда закрыто, и едва ли кто из рассказчиков видел его. Женщина эта уже несколько лет была женою какого-то богатого хивинца, но Аллах не благословил ее детьми, и вот она отправилась на поклонение какому-то святому мужу, и теперь возвращалась домой. Все это мне говорил очень подробно и очень красно наш толстый караван-баши, как вдруг общая суматоха прервала его разглагольствование. Вдали открыли всадника, и караванный люд был уверен, что это передовый соглядатай какой-нибудь баранты, которая не замедлит грянуть на караван. Все столпилось в кучу, вооружилось как могло, хотя для того более, чтобы придать себе грозный вид и дешевле откупиться от баранты; но общий страх вскоре рассеялся; всадник ехал прямо к каравану, без всяких предосторожностей, и вскоре узнали, что это брат нашей незримой красавицы. На другой день, рано до зари, поднялся караван, и степь опять опустела. Мы всегда оставались на месте несколько времени по уходе каравана и потом догоняли его на рысях; джюлума наша уже была снята, и мы любовались, как покинутые огоньки переигрывались между собою, то накидывая длинную тень вдали, то ярко освещая окрестную пустыню.

У одного из этих огоньков, мы заметили человеческую фигуру и подошли к ней, надеясь найти такого же запоздалого и ленивого путника, как мы сами.

Каково же было наше удивление, когда мы узнали, по одежде, ту самую красавицу, о которой наслышались столько чудес. Она была недвижима. Ветер спахнул с нее покрывало. В лице ее, полном красоты и молодости, как бы замерла жизнь в минуту страшных, судорожных мучений; только пара движущихся, словно действием внутреннего механизма, зрачков, обнаруживала признаки жизни в этой женщине. Поодаль от нее, брат ее садился на коня и уводил с собою другого; мне стало страшно за нее; я кинулся к всаднику и остановил его.


— А она? — спросил я.
— Она остается здесь.
— Как, здесь?
— А что ж ей делать в Хиве: муж изменил и отказался от нее.
И он уехал.

Мы подошли было к покинутой всеми страдалице и хотели убедить ее ехать вслед за караваном, но она, медленно приподняв руку, вынула из-за пояса обнаженный кинжал: знак был очень понятен, и мы удалились.

В этом положении останется несчастная, пока ворон не выклюет ей глаз, пока ветер не приклонит к земле и песчаные сугробы не занесут ее.

Е.П. Ковалевский. Зюльма, или женщина на Востоке. СПб, 1843.

Фома Аквинский бы точно сказал, что андалусский философ Аверроэс (он же - Ибн Рушд) влияет на организм негативно.

А посему лучше пить витамины весной, вести здоровый образ жизни, а Аверроэса и его понимание Аристотеля не потреблять. Даже по большим семейным праздникам, здоровье дороже.

«Даже посредственный художник создает за свою жизнь хотя бы одну хорошую вещь, один шедевр, — сказал как-то наш старейший искусствовед, член-корреспондент АН СССР А. А. Сидоров. — У Каразина таких шедевров много. Каразина не забыли, его у нас просто не знают…»

Пред нами - Николай Николаевич Каразин (1842 - 1909); художник-баталист, писатель, герой 4-го линейного Туркестанского батальона и участник Среднеазиатских походов.