Forwarded from 1
Если бы сын собаки Галеев заглядывал хотя бы в Википедию, он мог бы узнать, что храм с усыпальницей в Сан-Стефано построили спустя 20 лет после русско-турецкой войны, в 1898 г., а разрешение на строительство османские власти дали в 1893 г. На 90-е гг. XIX приходится потепление в отношениях РИ и Порты, так что ничего «унизительного» возведение христианской усыпальницы (не самой пышной) не подразумевало.
Если у кого возникнут параллели с Александро-Невским Собором в Варшаве, разобранным поляками в 1924-1926 гг., то они заведомо некорректны – Собор был архитектурной доминантой в нерусской и католической Варшаве, усыпальница в христианском (?) пригороде Стамбула таковой не являлась. Скорее уместно сравнение с русскими военными мемориалами/церквями/памятниками эпохи Наполеоновских войн в Германии и Австро-Венгрии (в 1914-1918 гг. всё осталось на своих местах).
Ну а сам пост SJW-пантюркиста, конечно, служит эталоном того, как, прикрывшись мнимой «объективностью», донести до читателей близкую автору мысль, что «взорвали и правильно сделали».
https://t.me/sublimeporte/2060
Если у кого возникнут параллели с Александро-Невским Собором в Варшаве, разобранным поляками в 1924-1926 гг., то они заведомо некорректны – Собор был архитектурной доминантой в нерусской и католической Варшаве, усыпальница в христианском (?) пригороде Стамбула таковой не являлась. Скорее уместно сравнение с русскими военными мемориалами/церквями/памятниками эпохи Наполеоновских войн в Германии и Австро-Венгрии (в 1914-1918 гг. всё осталось на своих местах).
Ну а сам пост SJW-пантюркиста, конечно, служит эталоном того, как, прикрывшись мнимой «объективностью», донести до читателей близкую автору мысль, что «взорвали и правильно сделали».
https://t.me/sublimeporte/2060
Telegram
Высокая Порта
Первый турецкий фильм был снят в 1914 г. Он назывался “Снос русского памятника в Сан-Стефано”.
Когда русская армия в 1877-1878 вышла к пригороду Стамбула Сан-Стефано, турки вынуждены были заключить унизительный мир. Чтобы увековечить свою победу, российские…
Когда русская армия в 1877-1878 вышла к пригороду Стамбула Сан-Стефано, турки вынуждены были заключить унизительный мир. Чтобы увековечить свою победу, российские…
«Так он сказал; (снова) он говорит:
«Ханская дочь! встать ли мне с места, схватить ли тебя за щеки и горло, бросить ли тебя под мою сильную пяту, взять ли мне в руки свой черный булатный меч, срубить ли голову с твоего тела, познать ли мне сладость жизни, пролить ли на землю твою алую кровь? Ханская дочь, в чем причина, скажи мне; жестокой каре я подвергну теперь тебя».
Составители эпоса «Книга деда моего Коркута» поздравляют всех влюблённых с праздником. Отрывок символизирует здоровые, нетоксичные и партнёрские отношения!❤️
«Ханская дочь! встать ли мне с места, схватить ли тебя за щеки и горло, бросить ли тебя под мою сильную пяту, взять ли мне в руки свой черный булатный меч, срубить ли голову с твоего тела, познать ли мне сладость жизни, пролить ли на землю твою алую кровь? Ханская дочь, в чем причина, скажи мне; жестокой каре я подвергну теперь тебя».
Составители эпоса «Книга деда моего Коркута» поздравляют всех влюблённых с праздником. Отрывок символизирует здоровые, нетоксичные и партнёрские отношения!❤️
Дело тонкое
Люби меня люби Был такой доисламский поэт Имру-ль-Кайс. Помимо конфликтов со своим отцом и поэзии, его, как и почти каждого зрелого мужчину, донимал один сложный вопрос: как правильно выбрать жену? Чтобы любила, уважала, да нервы не трепала лишний раз. …
В институте я читал доисламского поэта в оригинале.
Его звали Имру аль-Кейс, он написал поэму,
В поэме он рассказал про свою несчастную любовь
С девушкой из вражеского племени,
Это доисламская история про то,
Как ёбнутые тесть, тёща и все родственники
Не давали людям нормальной жизни. Были против любви.
Имру аль-Кейс описал, как однажды он ехал на верблюде
по пустыне, и оказался в том самом месте, где стоял
лагерь его возлюбленной пару лет назад.
Он увидел вбитые колышки от палаток, он описал
Сухие экскременты верблюдов, что увезли его любовь
Далеко-далеко. В институте я думал, какая дурость,
Ты же мужик, у тебя длинноногий верблюд, меч, копьё! подбери сопли!
Ты самый великий поэт доисламской современности, камон!
Найди другую бабу, много баб.
Но спустя много лет я проходил по Подолу,
И увидел летнюю веранду кафе, где мы с тобой пили пиво,
И увидел колышки от палаток,
И я понял тебя, Имру аль-Кейс, я понял тебя,
Понял, наконец.
Максим Матковский
Его звали Имру аль-Кейс, он написал поэму,
В поэме он рассказал про свою несчастную любовь
С девушкой из вражеского племени,
Это доисламская история про то,
Как ёбнутые тесть, тёща и все родственники
Не давали людям нормальной жизни. Были против любви.
Имру аль-Кейс описал, как однажды он ехал на верблюде
по пустыне, и оказался в том самом месте, где стоял
лагерь его возлюбленной пару лет назад.
Он увидел вбитые колышки от палаток, он описал
Сухие экскременты верблюдов, что увезли его любовь
Далеко-далеко. В институте я думал, какая дурость,
Ты же мужик, у тебя длинноногий верблюд, меч, копьё! подбери сопли!
Ты самый великий поэт доисламской современности, камон!
Найди другую бабу, много баб.
Но спустя много лет я проходил по Подолу,
И увидел летнюю веранду кафе, где мы с тобой пили пиво,
И увидел колышки от палаток,
И я понял тебя, Имру аль-Кейс, я понял тебя,
Понял, наконец.
Максим Матковский
Мой костёр в тумане светит, искры гаснут на лету
— Они, огнепоклонники-то, когда еще были? До Нобеля.
— Нет, еще до Кокорева.
— Нет, Кокорев еще застал их.
— Кого он застал-то? Это разве огнепоклонник уж был? Это уж солдат был.
— Солдат три года назад был. Тогда еще были настоящие огнепоклонники.
Но мой приятель, который утверждал, что при водворении в Баку Кокорева были еще настоящие огнепоклонники, прав, по-видимому. По крайней мере, он рассказывает анекдот — не знаю, верный уж он или неверный, который прямо показывает, что огнепоклонники тогда еще были настоящие, и против этого не возражал и другой мой приятель, тоже слыхавший этот анекдот.
Удивительная штука этот русский солдат. На что он только не способен! Про Григория Лукьянова рассказывали целые легенды. Был он где-то в плену — в Персии, в Индии, в Турции, а по другим — просто в бегах. Выучился он всяким языкам и наречиям, узнал все обычаи и верования. Но заела его тоска по родине (он был из Нижнего родом, долго служил на Кавказе), и вот он является в Баку под видом перса, такой же бритый, загорелый, руки и ноги желтые, крашеные (правоверные красят руки для того, чтобы, здороваясь с христианами, не осквернять себя прикосновением к ним. Перчаток у них нет, так вот они покрывают руки хоть краской — все же не голое тело). Приехал, пробрался на родину, побывал там, никого уж не нашел в живых и вернулся опять в Баку. В это время исчез куда-то из храма и последний огнепоклонник (а по другим — тоже солдат), Григорий Лукьянов и занял его место.
— И доход у него большой был. В то время в Баку много наезжало народу, все это удивлялось и огням, и нефти. Путешественников тогда тоже много было. И все к нему. «А где, — говорят, — у вас здесь огнепоклонники?» Ну, извозчики, в гостиницах номерные все уж знали и сейчас ему знать давали, если хорошие гости собирались — англичане богатые, французы, инженеры-заводчики… Ну а он, Григорий Лукьянов-то, человек был обходительный, знал всякое обращение. Приедут к нему, он сейчас все им и покажет, и расскажет. Рассказывать такой уж был мастер, что и не надивимся, бывало, на него. Начнет как про Персию, про шаха, про жен его рассказывать, или теперь опять про Индию, про этих баядерок… Да ведь и то сказать, все ведь это он видел, своими глазами видел — может, он и не врал даже ничего, нам только это так казалось, сами мы-то ведь там не были.
Григорий Лукьянов составил этим, говорят, хорошее состояние и неизвестно куда опять исчез. Есть, впрочем, предположение, и указание на это было, что его в одну темную ночь зарезали разбойники-персюки или татары и, чтобы скрыть всякое подозрение, увезли с собою в пески.
После Григория Лукьянова уж огнепоклонников не было больше.
С.Н. Терпигорев. «В стране фонтанов и колпаков», 1897 год.
— Они, огнепоклонники-то, когда еще были? До Нобеля.
— Нет, еще до Кокорева.
— Нет, Кокорев еще застал их.
— Кого он застал-то? Это разве огнепоклонник уж был? Это уж солдат был.
— Солдат три года назад был. Тогда еще были настоящие огнепоклонники.
Но мой приятель, который утверждал, что при водворении в Баку Кокорева были еще настоящие огнепоклонники, прав, по-видимому. По крайней мере, он рассказывает анекдот — не знаю, верный уж он или неверный, который прямо показывает, что огнепоклонники тогда еще были настоящие, и против этого не возражал и другой мой приятель, тоже слыхавший этот анекдот.
Удивительная штука этот русский солдат. На что он только не способен! Про Григория Лукьянова рассказывали целые легенды. Был он где-то в плену — в Персии, в Индии, в Турции, а по другим — просто в бегах. Выучился он всяким языкам и наречиям, узнал все обычаи и верования. Но заела его тоска по родине (он был из Нижнего родом, долго служил на Кавказе), и вот он является в Баку под видом перса, такой же бритый, загорелый, руки и ноги желтые, крашеные (правоверные красят руки для того, чтобы, здороваясь с христианами, не осквернять себя прикосновением к ним. Перчаток у них нет, так вот они покрывают руки хоть краской — все же не голое тело). Приехал, пробрался на родину, побывал там, никого уж не нашел в живых и вернулся опять в Баку. В это время исчез куда-то из храма и последний огнепоклонник (а по другим — тоже солдат), Григорий Лукьянов и занял его место.
— И доход у него большой был. В то время в Баку много наезжало народу, все это удивлялось и огням, и нефти. Путешественников тогда тоже много было. И все к нему. «А где, — говорят, — у вас здесь огнепоклонники?» Ну, извозчики, в гостиницах номерные все уж знали и сейчас ему знать давали, если хорошие гости собирались — англичане богатые, французы, инженеры-заводчики… Ну а он, Григорий Лукьянов-то, человек был обходительный, знал всякое обращение. Приедут к нему, он сейчас все им и покажет, и расскажет. Рассказывать такой уж был мастер, что и не надивимся, бывало, на него. Начнет как про Персию, про шаха, про жен его рассказывать, или теперь опять про Индию, про этих баядерок… Да ведь и то сказать, все ведь это он видел, своими глазами видел — может, он и не врал даже ничего, нам только это так казалось, сами мы-то ведь там не были.
Григорий Лукьянов составил этим, говорят, хорошее состояние и неизвестно куда опять исчез. Есть, впрочем, предположение, и указание на это было, что его в одну темную ночь зарезали разбойники-персюки или татары и, чтобы скрыть всякое подозрение, увезли с собою в пески.
После Григория Лукьянова уж огнепоклонников не было больше.
С.Н. Терпигорев. «В стране фонтанов и колпаков», 1897 год.
Восток - дело тонкое.
Дальний Восток - дело дальнее и тонкое.
Канал «Сепсис скепсисом» пропал, как Бекович под Хивой, но появился новый, ещё краше - Приморский cry. Подписывайтесь, бачехо!
Дальний Восток - дело дальнее и тонкое.
Канал «Сепсис скепсисом» пропал, как Бекович под Хивой, но появился новый, ещё краше - Приморский cry. Подписывайтесь, бачехо!
Telegram
Приморский Cry
Любителям Второй Мировой войны достаточно хорошо известен непримиримый конфликт города и деревни, в смысле, японского императорского флота и японской императорской армии. Причём, этот конфликт носил суровый мировоззренческий характер.
Армия Японии, пропитанная…
Армия Японии, пропитанная…
Никто меня не понимает
«Греция во все времена была местностью чрезвычайно пересеченной: контакты между разными полисами с трудом устанавливались и поддерживались.
Наиболее распространенной формой общения между разными полисами в Элладе была война»
Сергей Мельников, «Античный спорт»
«Греция во все времена была местностью чрезвычайно пересеченной: контакты между разными полисами с трудом устанавливались и поддерживались.
Наиболее распространенной формой общения между разными полисами в Элладе была война»
Сергей Мельников, «Античный спорт»
Разве можно оставить дикого человека без усмирения?
— Опять воюем, — сказал он табачнику, когда тот отложил газету в сторону и в заключение чтения высморкался в красный ситцевый платок так громко, как будто бы сыграл небольшое соло на трубе.
— Да уж совсем без войны нельзя, иначе какая же это держава?.. — отвечал табачник, свертывая в трубочку носовой платок и утюжа им под носом. — Войско есть, набрано, так надо же воевать, чтобы оно не застаивалось.
— Как держава-то, супротив которой мы идем? — спросил обойщик.
— Ахал-Текинская. А город их Геок-Тепе прозывается, — сказал табачник, заглянув в газету.
— Да это даже и не держава, — поправил маклак из отставных солдат. — Какая это держава! Просто дикая дикость во всей своей своевольности.
— Ну, Скобелев ее стреножит. Супротив его не много насвоевольничаешь. Пожалуй, к весне и мурзу их главного сюда пленного привезут.
— Сюда-то не привезут. А прямо в Калугу. Там и сдадут на хранение, — опять возразил маклак. — Калуга уж такое место. Туда всех сдают этих самых. Там и Шамиль с Кавказа жил.
— Все-таки на показ-то простому народу привезут.
— Ну, на показ-то, может статься, привезут, а потом опять в Калугу. Дадут ему пяток жен — и лежи с ними на ковре да кури трубку.
— То-то… А то какая же это война без показа мурзы после замирения.
— Да это и не война.
— Как не война, коли нашего генерала ранили, офицеров убили, солдат тоже…
— Ничего не обозначает. А все-таки это не война, а только усмирение. Большая война кончилась, без неприятелев державе нельзя жить — вот и пошли на усмирение. И хоть пятьдесят тысяч положат наших и ихних, а все-таки это будет не война, а усмирение. Ежели с азиатами, то войны никогда не бывает, а только усмирение, — пояснил маклак.
— Значит, наших тамошних азиатских братьев-славян начали обижать, а мы за них и пошли? — допытывался обойщик.
— Сами за себя пошли. Никаких там братьев-славян нет.
— Супротив кого же взбунтовали эти самые нахал-микинцы, что мы их усмирять пошли?
— Да они вовсе и не бунтовались, а сидели себе по своей дикости в степи. Ну, мы и пошли усмирять их дикость. Чудак человек, дикого человека нешто без усмирения можно оставить! Он тебе таких вертунов наделает, что и…
Н.А. Лейкин. Наши забавники: Юмористические рассказы
— Опять воюем, — сказал он табачнику, когда тот отложил газету в сторону и в заключение чтения высморкался в красный ситцевый платок так громко, как будто бы сыграл небольшое соло на трубе.
— Да уж совсем без войны нельзя, иначе какая же это держава?.. — отвечал табачник, свертывая в трубочку носовой платок и утюжа им под носом. — Войско есть, набрано, так надо же воевать, чтобы оно не застаивалось.
— Как держава-то, супротив которой мы идем? — спросил обойщик.
— Ахал-Текинская. А город их Геок-Тепе прозывается, — сказал табачник, заглянув в газету.
— Да это даже и не держава, — поправил маклак из отставных солдат. — Какая это держава! Просто дикая дикость во всей своей своевольности.
— Ну, Скобелев ее стреножит. Супротив его не много насвоевольничаешь. Пожалуй, к весне и мурзу их главного сюда пленного привезут.
— Сюда-то не привезут. А прямо в Калугу. Там и сдадут на хранение, — опять возразил маклак. — Калуга уж такое место. Туда всех сдают этих самых. Там и Шамиль с Кавказа жил.
— Все-таки на показ-то простому народу привезут.
— Ну, на показ-то, может статься, привезут, а потом опять в Калугу. Дадут ему пяток жен — и лежи с ними на ковре да кури трубку.
— То-то… А то какая же это война без показа мурзы после замирения.
— Да это и не война.
— Как не война, коли нашего генерала ранили, офицеров убили, солдат тоже…
— Ничего не обозначает. А все-таки это не война, а только усмирение. Большая война кончилась, без неприятелев державе нельзя жить — вот и пошли на усмирение. И хоть пятьдесят тысяч положат наших и ихних, а все-таки это будет не война, а усмирение. Ежели с азиатами, то войны никогда не бывает, а только усмирение, — пояснил маклак.
— Значит, наших тамошних азиатских братьев-славян начали обижать, а мы за них и пошли? — допытывался обойщик.
— Сами за себя пошли. Никаких там братьев-славян нет.
— Супротив кого же взбунтовали эти самые нахал-микинцы, что мы их усмирять пошли?
— Да они вовсе и не бунтовались, а сидели себе по своей дикости в степи. Ну, мы и пошли усмирять их дикость. Чудак человек, дикого человека нешто без усмирения можно оставить! Он тебе таких вертунов наделает, что и…
Н.А. Лейкин. Наши забавники: Юмористические рассказы
Дело тонкое
Если ваша вечеринка не похожа на эту, то даже не пытайтесь меня приглашать
Яндекс вполне резонно предполагает, что на фото представлен народный ансамбль, но нет - это северо-африканский суфийский тарикат Каркария.
А уж как одеты - любой ВИА Волга-Волга позавидует.
А уж как одеты - любой ВИА Волга-Волга позавидует.
«Первые люди были поэты, дали вещам имена»
...незавидной была судьба многих «первых людей», в особенности - если им выпало родиться в доисламскую эпоху. Проиллюстрируем это примером биографии Антары ибн Шаддада - поэта, что родился в Неджде в VI веке н.э.
В жизни Антары все как-то не задалось с самого начала: его мать, темнокожая эфиопка Забиба, была взята в плен старейшиной арабского племени абситов. Итогом плена стала потеря положения свободной женщины (насколько вообще восточная женщина могла быть свободной) и переход в статус рабыни. Уже будучи рабыней, Забиба родила сына от старейшины - героя нашего рассказа, Антару.
На этом злоключения Антары только начинались. Культур-мультур и толерантность на востоке были развиты как-то не очень, и парня постоянно дразнили «арабской вороной» из-за темного цвета кожи, унаследованного от матери. Помимо прочего, отец был его человеком своеобразным, и даровать сыну статус вольного не спешил: Антара был рабом, равно как и его мать. Условия проживания и самодурство отца не сулили парню ничего хорошего, к тому же, Антару недолюбливала его мачеха, законная жена его отца.
Судьбу нашего героя решил случай. На племя абситов готовилось напасть другое кровожадное и вооруженное до зубов арабское племя, как того требовали местные законы бытия. Отец, будучи старейшиной, решил собрать всех мужчин в войско, чтобы суметь отстоять племя. На глаза старейшины попался и его не самый любимый сын Антара. Набрав воздуха в грудь, отец произнёс пламенную речь, как сын должен сражаться наравне со всеми. Антара, однако, был далеко не дурак и защищать родину забесплатно не хотел. Потупив очи, он сказал, что он-де раб смиренный, годится только для того, чтобы коз пасти да хозяевам служить. Какая защита, какое нападение - не рабского ума дело.
Отцу пришлось пойти на сделку: он попросил Антару встать в ряды защитников племени; тогда, так уж и быть, он получит статус свободного человека. К чести старейшины, надо заметить, что обещание он сдержал. Но что еще выпало на долю нашего героя - об этом расскажем позднее.
...незавидной была судьба многих «первых людей», в особенности - если им выпало родиться в доисламскую эпоху. Проиллюстрируем это примером биографии Антары ибн Шаддада - поэта, что родился в Неджде в VI веке н.э.
В жизни Антары все как-то не задалось с самого начала: его мать, темнокожая эфиопка Забиба, была взята в плен старейшиной арабского племени абситов. Итогом плена стала потеря положения свободной женщины (насколько вообще восточная женщина могла быть свободной) и переход в статус рабыни. Уже будучи рабыней, Забиба родила сына от старейшины - героя нашего рассказа, Антару.
На этом злоключения Антары только начинались. Культур-мультур и толерантность на востоке были развиты как-то не очень, и парня постоянно дразнили «арабской вороной» из-за темного цвета кожи, унаследованного от матери. Помимо прочего, отец был его человеком своеобразным, и даровать сыну статус вольного не спешил: Антара был рабом, равно как и его мать. Условия проживания и самодурство отца не сулили парню ничего хорошего, к тому же, Антару недолюбливала его мачеха, законная жена его отца.
Судьбу нашего героя решил случай. На племя абситов готовилось напасть другое кровожадное и вооруженное до зубов арабское племя, как того требовали местные законы бытия. Отец, будучи старейшиной, решил собрать всех мужчин в войско, чтобы суметь отстоять племя. На глаза старейшины попался и его не самый любимый сын Антара. Набрав воздуха в грудь, отец произнёс пламенную речь, как сын должен сражаться наравне со всеми. Антара, однако, был далеко не дурак и защищать родину забесплатно не хотел. Потупив очи, он сказал, что он-де раб смиренный, годится только для того, чтобы коз пасти да хозяевам служить. Какая защита, какое нападение - не рабского ума дело.
Отцу пришлось пойти на сделку: он попросил Антару встать в ряды защитников племени; тогда, так уж и быть, он получит статус свободного человека. К чести старейшины, надо заметить, что обещание он сдержал. Но что еще выпало на долю нашего героя - об этом расскажем позднее.
Forwarded from Pax Iranica
Знаменитое письмо Хомейни Горбачеву, который празднует сегодня 90-летие, вызвало довольно серьезную дискуссию в иранских религиозных кругах. В этом письме Хомейни выступал с критикой марксистского учения, предрекая скорый коллапс его экономической и социальной составляющих, и подчеркивал, что западная идеология «не излечит общество от недугов». Хомейни видел проблему советского строя в недостаточной вере в Бога и даже порекомендовал «специалистам» Горбачева обратиться к трудам исламских философов ал-Фараби, Ибн Сины, Сухраварди и Муллы Садры.
Именно эта рекомендация Хомейни вызвала серьезное возмущение среди иранского духовенства. Вскоре группа консервативных религиозных деятелей, назвавшаяся «Защитниками Иерусалима», опубликовала открытое письмо к Хомейни, в котором упрекала его за обращение к трудам «еретика Ибн Сины», «Сухраварди, казненного за выступления против религии» и «Муллы Садры, изгнанного за неправоверные взгляды». Авторы письма считали, что Хомейни следовало ограничиться только ссылками на Коран: по их мнению, философия существовала задолго до пророка Мухаммада, но не могла дать людям того, что дало им откровение, принесенное в мир пророком.
Сам Хомейни, создавая это письмо, видимо, чувствовал себя фигурой, стоящей в одном ряду с Мухаммадом: пророк, как сообщают его жизнеописания, отправил письма с призывом обратиться к истинной вере правителям крупнейших государств его времени – Византии, Ирана и Эфиопии. Он отреагировал на критику еще одним письмом, на этот раз адресованным духовенству. В нем он обрушился на «реакционных мулл», чья глупость нанесла гораздо больший урон, чем изучение философии. Среди прочих обвинений в адрес «ортодоксального» духовенства, в этом письме содержалось еще одно предсказание Хомейни: он считал, что если дела будут продолжаться в том же духе, то мусульманское духовенство проследует по пути христианской церкви в Средние века.
Именно эта рекомендация Хомейни вызвала серьезное возмущение среди иранского духовенства. Вскоре группа консервативных религиозных деятелей, назвавшаяся «Защитниками Иерусалима», опубликовала открытое письмо к Хомейни, в котором упрекала его за обращение к трудам «еретика Ибн Сины», «Сухраварди, казненного за выступления против религии» и «Муллы Садры, изгнанного за неправоверные взгляды». Авторы письма считали, что Хомейни следовало ограничиться только ссылками на Коран: по их мнению, философия существовала задолго до пророка Мухаммада, но не могла дать людям того, что дало им откровение, принесенное в мир пророком.
Сам Хомейни, создавая это письмо, видимо, чувствовал себя фигурой, стоящей в одном ряду с Мухаммадом: пророк, как сообщают его жизнеописания, отправил письма с призывом обратиться к истинной вере правителям крупнейших государств его времени – Византии, Ирана и Эфиопии. Он отреагировал на критику еще одним письмом, на этот раз адресованным духовенству. В нем он обрушился на «реакционных мулл», чья глупость нанесла гораздо больший урон, чем изучение философии. Среди прочих обвинений в адрес «ортодоксального» духовенства, в этом письме содержалось еще одно предсказание Хомейни: он считал, что если дела будут продолжаться в том же духе, то мусульманское духовенство проследует по пути христианской церкви в Средние века.
Мы кочевали около Сырдарьи. В караване общее внимание возбуждала женщина, о красоте которой рассказывали чудные вещи, хотя лице ее было всегда закрыто, и едва ли кто из рассказчиков видел его. Женщина эта уже несколько лет была женою какого-то богатого хивинца, но Аллах не благословил ее детьми, и вот она отправилась на поклонение какому-то святому мужу, и теперь возвращалась домой. Все это мне говорил очень подробно и очень красно наш толстый караван-баши, как вдруг общая суматоха прервала его разглагольствование. Вдали открыли всадника, и караванный люд был уверен, что это передовый соглядатай какой-нибудь баранты, которая не замедлит грянуть на караван. Все столпилось в кучу, вооружилось как могло, хотя для того более, чтобы придать себе грозный вид и дешевле откупиться от баранты; но общий страх вскоре рассеялся; всадник ехал прямо к каравану, без всяких предосторожностей, и вскоре узнали, что это брат нашей незримой красавицы. На другой день, рано до зари, поднялся караван, и степь опять опустела. Мы всегда оставались на месте несколько времени по уходе каравана и потом догоняли его на рысях; джюлума наша уже была снята, и мы любовались, как покинутые огоньки переигрывались между собою, то накидывая длинную тень вдали, то ярко освещая окрестную пустыню.
У одного из этих огоньков, мы заметили человеческую фигуру и подошли к ней, надеясь найти такого же запоздалого и ленивого путника, как мы сами.
Каково же было наше удивление, когда мы узнали, по одежде, ту самую красавицу, о которой наслышались столько чудес. Она была недвижима. Ветер спахнул с нее покрывало. В лице ее, полном красоты и молодости, как бы замерла жизнь в минуту страшных, судорожных мучений; только пара движущихся, словно действием внутреннего механизма, зрачков, обнаруживала признаки жизни в этой женщине. Поодаль от нее, брат ее садился на коня и уводил с собою другого; мне стало страшно за нее; я кинулся к всаднику и остановил его.
— А она? — спросил я.
— Она остается здесь.
— Как, здесь?
— А что ж ей делать в Хиве: муж изменил и отказался от нее.
И он уехал.
Мы подошли было к покинутой всеми страдалице и хотели убедить ее ехать вслед за караваном, но она, медленно приподняв руку, вынула из-за пояса обнаженный кинжал: знак был очень понятен, и мы удалились.
В этом положении останется несчастная, пока ворон не выклюет ей глаз, пока ветер не приклонит к земле и песчаные сугробы не занесут ее.
Е.П. Ковалевский. Зюльма, или женщина на Востоке. СПб, 1843.
У одного из этих огоньков, мы заметили человеческую фигуру и подошли к ней, надеясь найти такого же запоздалого и ленивого путника, как мы сами.
Каково же было наше удивление, когда мы узнали, по одежде, ту самую красавицу, о которой наслышались столько чудес. Она была недвижима. Ветер спахнул с нее покрывало. В лице ее, полном красоты и молодости, как бы замерла жизнь в минуту страшных, судорожных мучений; только пара движущихся, словно действием внутреннего механизма, зрачков, обнаруживала признаки жизни в этой женщине. Поодаль от нее, брат ее садился на коня и уводил с собою другого; мне стало страшно за нее; я кинулся к всаднику и остановил его.
— А она? — спросил я.
— Она остается здесь.
— Как, здесь?
— А что ж ей делать в Хиве: муж изменил и отказался от нее.
И он уехал.
Мы подошли было к покинутой всеми страдалице и хотели убедить ее ехать вслед за караваном, но она, медленно приподняв руку, вынула из-за пояса обнаженный кинжал: знак был очень понятен, и мы удалились.
В этом положении останется несчастная, пока ворон не выклюет ей глаз, пока ветер не приклонит к земле и песчаные сугробы не занесут ее.
Е.П. Ковалевский. Зюльма, или женщина на Востоке. СПб, 1843.
«Даже посредственный художник создает за свою жизнь хотя бы одну хорошую вещь, один шедевр, — сказал как-то наш старейший искусствовед, член-корреспондент АН СССР А. А. Сидоров. — У Каразина таких шедевров много. Каразина не забыли, его у нас просто не знают…»
Пред нами - Николай Николаевич Каразин (1842 - 1909); художник-баталист, писатель, герой 4-го линейного Туркестанского батальона и участник Среднеазиатских походов.
Пред нами - Николай Николаевич Каразин (1842 - 1909); художник-баталист, писатель, герой 4-го линейного Туркестанского батальона и участник Среднеазиатских походов.