Тоска на сердце, а мысли в мелочах, и вот ночью лежишь, лежишь в бессоннице, чувствуешь, что тебя всего, всего искололи лилипуты булавками, возьмешь тогда и запретишь себе думать на немного минут — вот что тогда происходит: будто голубь бьется в середине тела, в груди то больно-горько, то больно-сладко и совершенно отдельно от мысли, и знаешь, что вот через минуту перекинется ремень к колесу мысли и она заработает, о чем? да смотря по тому, в какой момент перекинулась, во время больно-горького или больно-сладкого, в больно-горьком начинают показываться рожи жидов, Пузо, коммунист Пашков, Писарев и всякая мелочь, в больно-сладком — звезды, там раздробление, тут соединение, особенно звезды — это, кажется, больше всего соединяющий образ мира. Так припоминается и первая любовь (сладкое) — источник всякого соединения мира, любовь — это вселенная в душе человека и всё во всем, история любви все равно, что история светила, как оно сгущается в эфире и горит пламенем на весь мир, и светит, и греет, твердеет, гаснет и после мертвое светит луной — этот лунный свет и есть, что остается после трагедии, свет любви христианской.

3 мая 1920

Настало время пригласить вас на свой говноканал, где я делюсь цитатами различных дебилов, а также своими взглядами на жизнь. Алкотриповцы, мне вас не хватает, заходите. Всё тот же долбоёб.

Осенью мы задумали выстроить дом и, предвидя рост цен на материалы, закупали зимой железо, кирпич, известь, цемент, тес, доски, краску, гвозди и другие строительные материалы. Были призваны все подрядчики, у них были вытребованы точные сметы, заключены условия. Весной в полной уверенности, что все обстоит благоприятно, начали это странное дело: постройку дома во время войны при ежедневном взрастании цен. Время разбило все наши договоры: по осенней цене работать никто не хотел, и жаловаться было некому. Но работники все были хорошие, все уладилось. Только это умирилось, новая беда: кровельщик ошибся в железе, а тот кончик, который ему не хватал, по новой цене почти равнялся всему закупленному осенью железу, плотник почти наполовину ошибся в гвоздях, покупали их осенью по 15 к., теперь по 40, ошибся в тесе; даже печник, знаменитый наш мастер, сделал громадную ошибку в кирпичах — все это бьет, бьет ежедневно, доказывая нелепость строительства во время войны, показываются какие-то люди, подходят и выражают свое сожаление...

4 мая 1916

В 6 утра все густо покрыто снегом на земле, бело, как зимой, деревья осыпаны, метель с северной стороны продолжается.


Я смотрел в бинокль на нее и радовался, что мой шест, приготовленный для себя, поможет и девушке перейти на ту сторону. Верно, и она очень обрадовалась, увидев мой шест, левой рукой она подобрала свою юбку, правой поставила шест в середину гремящего потока и так перешла. Я думал, она вернет с благодарностью шест на другой берег, но это, верно, была очень хозяйственная и предусмотрительная девушка: она не только не вернула, а даже спрятала в кусту шест и засыпала листвой, ей, очевидно, это нужно было для обратного перехода. А кто-то следил за ней из другого куста. Я вижу как, проводив девушку, Сатир вытаскивает шест из-под листвы, переносит в свой куст, садится на пень, дожидается. Это интересно. Я тоже сажусь на камень, курю, и вот мне опять все видно в бинокль: девушка возвращается. Вот она мечется из куста в куст, вот встречаются. Он хохочет, она сердится. Потом переменяется: он печален, она смеется. Они христосуются. Сели на берег, свесив ноги к шумящему потоку. Потом вот он вынимает свой спрятанный шест и помогает девушке перейти на ту сторону.


Снег таял неохотно, скорее на земле, потому что она была теплая, а деревья и кусты почти до вечера оставались в снегу, и белые на зеленой лужайке можжевельники, казалось, были в белых цветах. Лед, конечно, пригнало к самому нашему берегу.


После заката ветер стих. Заря была желтая, строгая. Все-таки пел соловей и хорошо токовал тетерев. Соловьиная, прекрасная песня меня волнует меньше, чем бормотание тетерева, потому что этот звук соединяется у меня со всем утренним концертом лесных болот, как все равно и храп вальдшнепа прекрасен, потому что он отвечает какой-то прекрасной жизни. Да, в музыкальных залах необходимы ласкающие звуки инструментов, а жизнь лесов дает свои концерты, едва ли, кто понимает, менее прекрасные, иногда храпом, и стоном, и кваканьем, и шорохом…


Был инструктор физкультуры на фабриках, рассказывал, как изуродованы фабрикой рабочие. Такая открывается безнадежная картина.

5 мая 1926

Продолжаются майские холода. Был в Москве. Дело с налогом фукнуло. Виделся с Лидиным, — это мой термометр. Жена у него ослепла (вот бедный! первая жена умерла в родах, вторая, сестра ее — ослепла!) В пессимизме он ужасном, но едва ли от семейного горя. Булгаков пришел — в таком же состоянии, Казин — тоже. Предсказывают, что писателям будет предложено своими книгами (написанными) доказать свою полезность советской власти. Очень уж глупо! Но как характерно для времени: о чем думает писатель!

6 мая 1930

Зори прохладные и хорошо: отсрочивается вылет комаров. Начинает развиваться дуб.

На лодках вместо паруса ставят березку. Заехали на середину, и вдруг вода.

— Что такое?

— Сучок выскочил.

Лодочник разулся, оторвал кусок портянки, заткнул и поехали.

7 мая 1925

Солнце на земле — царь и бог, но даже власть солнца у нас ограничена атмосферой, и не будь ее, мы бы не жили: неограниченная власть солнца уничтожила бы нас совершенно, и даже малых теней не осталось бы на земле.

И так, верно, доброй и милостивой власти нигде не бывает, всякая власть убийственна, и это мы, люди жизни, робкие, любящие и трепетные, как листики деревьев, делаем власть доброй и милостивой.

8 мая 1926

Если бы наш социализм явился как средство преодоления мирового капиталистического штампа, от которого тоскует душа всех нас, хлебнувших из блюда большого творчества большого синтеза, то можно бы все простить: революция, разрушение… ведь это разрушение каким-то очень сложным путем вызывает внутренне бессознательно-созидательную работу. Часто разрушительные мотивы столь бессмысленны и отвратительны, что возмущаешься всей душой, а когда разрушение совершится, вдруг оказывается, что жалеть-то нечего. Так вот я целый год мучительно переживаю уничтожение колокола Годунова, вот теперь начинаешь передумывать сложившееся представление о Годунове, и как будто мерещится смысл в разрушении колокола, в этой «динамической» смерти самого Годунова. Из «ничего», оставляемого разрушением, создать новый необходимый смысл в пережитом, и вот этот процесс неизбежно приводит к тому, что ищешь выхода из всего факта революции. На этом сходимся мы все — что европейско-американская культура количества (числа) и вместе с тем падение качества вещей, исчезновение надежды на глубокое счастье в творчестве — что все это нам не мило. Но вот мы, желая преодолеть то, догоняем материально Европу, чтобы этим материальным оружием уничтожить фетишизм вещей и денег. Но, догоняя, мы заражаемся этим фетишизмом, отравляемся военщиной, стандартом, теряем из виду исходные пункты революции до полной потери всякого смысла. И когда я говорю, что коллектив должен так же любовно относиться к машине, как ремесленник к своему инструменту, то на меня набрасываются за то, что я посмел взять сравнение из ремесленного мира, окончательно у нас запрещенного. Или когда я говорю против капитализма Америки, все начинают прославлять небоскребы и проч.

Во всех этих глупых возражениях, выходках таится забвение революции и простое стремление к скорейшему мещанскому счастью. Тем наверно все и кончится, если только не возгорится новая мировая война…

9 мая 1931

Ночью проливной дождь. Утро солнечное. Сильный ветер. Новые тучи заходят. Мне снилось этой ночью, будто жизнь человека превращается в звук, который остается вместо жизни и не для одной только нашей планеты.

10 мая 1928

В общем, весна вышла на редкость затяжная и нехорошая. Но я не обижаюсь, плохая погода зависит от тебя: делай что-нибудь в природе и удивишься, когда будут кругом говорить о плохой погоде. Вот и сейчас охотники на вальдшнепов, любители по сухой тропинке подойти к живописной заре и осрамить ее своим выстрелом — все эти охотники жалуются на плохую весну. А глухариные охотники (одному пришлось семь верст водой идти до глухариных мест) говорят, что весна была очень хорошая, и давно не было такой удачи с глухарями.

Я тоже не обижаюсь. Меня даже страшат чередом следующие, роскошные дни весны: я теряюсь. А теперь несколько хороших дней дало мне всю весну.

11 мая 1927

Тихое роскошно-росистое зеленое утро. Плещется в зеленом свете радостно-победный крик иволги.

Ездили по Трубежу в город за провизией. На обратном пути через озеро белая бабочка села к нам в лодку, видно, очень утомленная перелетом через все озеро. Мы ее взяли, подбросили, она взвилась высоко над водой и полетела к нашему южному берегу. Потом видели мы перелет еще одной, другой… Вероятно, дыхание южного ветра, сухой нагорной нашей стороны вызывало их на большое путешествие за 7–8 верст.

На озере были очень большие, штук до 100, стаи свиязей, при нашем приближении они свистели по-своему и с очень сильным хлопаньем крыльев поднимались и перелетали дальше. У берега носились стаи турухтанов.

До 12 часов дня озеро было стеклянно-тихое и на небе не было ни одного облака. И так это осталось все тихо на весь день, и вечер, и ночь.

12 мая 1925

Вчера утром за кофеем она по обыкновению с недовольным лицом беспрерывно ворчит и точит. Сил нет терпеть и нельзя терпеть: если не остановишь, она больше и больше будет устанавливать свою дикую волю неправедную.

— Молчи, молчи!

— Нет, не будут молчать.

— Я заставлю тебя замолчать!

— Попробуй, нахал!

— Дура! молчи!

Лева вмешивается:

— Перестаньте, перестаньте, папа, мама!

Это только масло в огонь.

— Если ты не можешь подчиняться, оставь меня.

— И уйду!

— С Богом! возьму прислугу и буду спокойно работать.

— Аа-а! так? Ну так, будь же ты проклят, подлец окаянный, подлец, подлец, выпил кровь мою и выгоняешь, подлец!

И бух! весь кувшин с молоком, полный, единственная пища на день, вдребезги, чашку свою вдребезги. Пока спохватились, все перебито. Бежит в кладовую, вытаскивает свои узлы, складывает. Лева кричит:

— Мама, мама, что ты делаешь? — и бросается мне в объятия: — Несчастный папа!

Она уходит в кусты, Лева за ней, и там Лева ее уговаривает, а она причитывает: «Проклятый, проклятый!» — далеко слышно. Через час Лева провожает ее наверх, и там она ему целый день вяжет погон для ружья. Лева оттуда приносит ружья, а то она ему грозится меня застрелить. Лева затапливает печь, варит обед без приправ. Едим голую картошку с хлебом и пьем чай поочередно из одного уцелевшего молочника.

13 мая 1922

Мужик ведет от ветеринара корову, сам пьяный, корова еле идет. Ветеринар признал у коровы малокровие, а мужик напился перед вступлением в колхоз: там уж того не будет.


Получается теперь так, что все, кто когда-то словом или делом стоял за революцию, теперь как бы получает возмездие: Ленин был наказан безумием и потом мавзолеем, Троцкий сослан, и так все вплоть до нас. Новая жизнь начнется, вероятно, когда все имущие память о прошлом вымрут, — вот уж воистину «жизнь за царя».


Общее, всенародное состояние духа у нас выражается словами: «работать не хочется, руки отваливаются».


14 мая 1931

Когда распустятся березы и утром на траве уже собирается роса и звон от птиц в лиственном лесу, я люблю забраться в темный ельник, где нет ничего: на земле мертвые иглы, стволы серые, из птиц только невесело дятел стучит, — я люблю из ельника слушать гомон птиц в лиственном лесу, соединять с этим гомоном чудеса пережитых мной весен и догадываться о грядущей весне, когда все люди поймут, что лучше этой красоты нет ничего.

15 мая 1929

• Bohemia — канал, где публикуют лучшие работы из Третьяковской галереи, Лувра и Эрмитажа.

Совиное гнездо. Гриша вчера звал меня фотографировать совиное гнездо. Был день пасмурный, я сказал, что завтра, пойдем, если будет светло. — Как-нибудь уберегу, — ответил Гриша. Оказалось, гнездо-то не он нашел, а тот, кто нашел, один мальчик, показал всем, и вот теперь десяток хищников рвутся замучить птенцов. — Упрошу, — сказал Гриша. На другой день он явился с Татей и рассказал, что один совенок из трех пропал, но что это вероятно родители перетащили в другое дупло. Это очень возможно, потому что отец и мать вначале ужасно кидались, прямо в лицо крыльями били, мальчишки же в них камнями, а ночью, вероятно, и перенесли.

— Ах! — воскликнула Татя, — смотрите, это что?

И показала нам. Рассмотрели: совиные головы. Значит, не птица перенесла, а мальчишки казнили. Гриша так рассказал, что казнят птенцов мальчики, обыкновенно расстреливают, есть маленькая пушка такая…

— Но за что же?

— Так ни за что, сова, говорят, вредная птица, под предлогом вреда.

— Под предлогом?

— Ну да, конечно. А дедушка говорит, что не нам судить, что в природе полезно и вредно.

16 мая 1930

Лунная ночь. Слегка прохладное светлое утро.

Рассмотрел, что вся работа Старова никуда, и сам он, такой умный, такой начитанный и речистый, теперь лежит вдребезги пьян, рядом с ним тоже пьяный сын его мальчик Пашка. Приходил рядиться на отделку нижнего этажа Василий Савельев, смотрели работу Старова. «А как хорошо говорит!» — сказал я. «Это всегда так, — ответил Василий, — значит, плохо работает». — «Почему так?» — «Потому что у каждого своя специальность». В словах Василия была глубокая ирония, просвечивающая в огромную массу настоящего трудового народа, где все делают молча, где разговор — серебро, молчание — золото.

17 мая 1927

Проснулся под бормотание дождя.

18 мая 1927

С утра постепенно стихает ветер и теплеет, к вечеру не колыхался ни один лист на березе, кричали перепела и дергачи. Окунь идет. В оврагах еще не отцвела черемуха, а уже и рябина цветет.

К вечеру не стало тепло, но стихло совершенно, и, слышно было, с леснины за 7 верст ревел водяной бык, а в Переславле играл оркестр.


В музее: Сергей Сергеевич сказал:

— Посмотрите, какой изумруд, — и показал зеленого жучка с отливом в золото.

Я что-то вспомнил: подобные прекрасному цветку существа, прилетающие на свежие экскременты, и сказал об этом.

— Так то муха.

— Ну да, — ответил я, — муха зеленая с золотым отливом.

— А это жук.

19 мая 1925