Ревность и песок

Несколько разочаровала вторая часть «Дюны». Называйте меня гиком, но самое мощное, что есть в книге Герберта (и что было по максимуму использовано в первой части) – это вселенная, которая по проработанности сообществ, культов и языков не уступает даже Средиземью. «Дюна» для меня – в первую очередь классика soft sci-fi, проложившая дорогу еще более упоротым мирам Урсулы Ле Гуин и Филипа К. Дика, а потом уже все остальное. Увы, весь богатейший лор уходит на второй план.

А что взамен лора? Во-первых, психологические метания Пола и Чани, которых в первоисточнике почти нет. Наверное, это неплохо с точки зрения развития характеров, но за взаимоотношениями главных героев совсем теряется пророческая миссия Пола. Сомневающийся в себе маг и фокусник – вот так в воображении секулярного франко-канадца ведет себя лидер, из-за которого люди готовы устроить галактических размеров Джихад.

Во-вторых, сильная сторона Вильнева во всех его фильмах – это визуальная. Но здесь виды пустынного ландшафта на пятый час просмотра просто надоедают. Несколько раз делается попытка перенести на нас на другие системы и в открытый космос, но камера сразу пятится обратно на Арракис. Как будто весь бюджет потрачен на звездный актерский ансамбль.

Ладно, не буду только жаловаться. В любом случае фильм принес мне неожиданный прилив ностальгии по детству, когда можно было брать у двоюродной бабушки научно-фантастические книжки и читать их в метро по дороге до школы. Захотелось даже повспоминать, какие там социальные структуры описывались у упомянутых Ле Гуин, Дика и моего главного фаворита тех лет – Хайнлайна. Конечно, ничего перечитывать я не буду, а, как сейчас принято, послушаю какие-нибудь видосы или подкастики перед сном.

Осколки империи, осколки дисциплин

Задумался о неочевидном сходстве между британскими и советскими социальными науками 1950–1980-х гг. В обеих державах социология была относительно непрестижной дисциплиной, а наиболее интересный вклад в типично социологические вопросы сделали представители социальной антропологии или социальной истории. Про специфику советского кейса обязательно напишу в будущем. Только начинаю в него погружаться. А вот совсем коротко про Британию.

Ключевые послевоенные обществоведы там – это исследователи покоренных народов начинающей распадаться империи, которые в какой-то момент стали использовать свои находки вне Европы для описания обществ метрополий. Можно вспомнить мою любимую Мэри Дуглас, а также Бенедикта Андерсона, Эрнеста Геллнера, Макса Глакмана, Джека Гуди, Кристофера Бейли... Список просто огромный, на самом деле.

Все эти авторы серьезно занимались социологической теорией. Все они продвигали сравнительный метод анализа макро- и мезоструктур. Все воспитали учеников-социологов, которые перенесли их идеи в США. Например, Майкл Буравой – это ребенок Манчестерской школы, а Майкл Манн – междисциплинарного семинара Лондонской школы экономики.

Такое ощущение, что сейчас их наследие немного в подвешенном состоянии. Как будто в каноны антропологов и историков многие их поздние работы уже не влезают (хотя тут я бы хотел поинтересоваться у коллег: насколько мое субъективное впечатление верно?) В социологии же, особенно американской, им тоже до конца своими стать не удалось: слишком экзотично, слишком публицистически, слишком мало количественных методов. Как будто только в nationalist studies или religious studies им нашлось местечко классиков.

Самое важное голосование этого уикэнда. Бюллетень испортить тут нельзя, в отличие от прочих.

Критическая расовая теория, совиет эдишн

Коллега Александров обратил мое внимание на малоизвестный факт: в 1959 году в Москву на открытие Института Африки приезжал уже пожилой Уильям Дюбуа – один из первых американских социологов, критически изучавший расовое неравенство, и по совместительству идеолог панафриканизма. (Конечно, правильно писать Дюбойс, но я оставлю уже закрепившийся в советской традиции вариант). Причем это был не единственный его визит: приезжал он еще в сталинские времена. Кроме того, какое-то время Дюбуа переписывался с самим Хрущевым, а через несколько лет три его книги и биографию за авторством Роберта Иванова издали в СССР.

Институт Африки создавался учеными и аппаратчиками, которые стремились наладить тесные связи с субсахарским постколониальным миром. Кто из искреннего сочувствия освободительным движениям, кто из-за чисто этнографической мечты съездить туда в длительную экспедицию, а кто и по соображениям Realpolitik Холодной войны. Фигура радикального социолога, отказавшегося в знак протеста от американского гражданства и переехавшего в Гану, была идеальным выбором в качестве символа международного сотрудничества по всем каналам для советских африканистов.

Тем поразительнее, что уже к концу брежневского Застоя Институт Африки станет одним из первых бастионов того, что сейчас называется цивилизационной теорией. Вместе с Марксом там начнут аккуратно ссылаться на Гумилева и Тойнби и обосновывать особый путь внешней политики государства российского. Антиколониальный дух почти полностью испарится оттуда вместе с ветрами Перестройки. Правда, это повод рассказать уже другую байку в каком-нибудь новом посте.

Не раз упоминал здесь, как в юношестве мечтал стать спортивным журналистом. Чтение футбольных колонок и блогов совершенно случайно завело меня в науку. Ну и, конечно, Василий Уткин, который работал для нас целые сутки. «Чем Реал отличается от такси?», «Мама, ты не поверишь, что я смотрю этот футбол!» и вот это последнее, антивоенное… Вечная память.

F

18+ НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ ШТЕФАНОВЫМ АЛЕКСАНДРОМ АНДРЕЕВИЧЕМ

О политической пластичности

В ходе занятий на курсе мы с участниками частенько выходим на вопрос политической подоплеки социологических теорий. Проще говоря, к какому действию (или бездействию) косвенно призывает теоретик, который концептуализирует социальное вот так, а не иначе. На сей счет мне очень нравится соображение Фредерика Брандмайра о том, что любая социологическая теория гибка или пластична. В ней всегда присутствует политическое послание. Совершенно нейтральных концепций нет. Но интересно, что даже с легчайшим сдвигом контекста восприятия аудитория всегда может перевернуть это послание с ног на голову. (Чуть подробнее про идею Брандмайра я как-то писал здесь.)

Последние занятия дали целых два отличных примера в копилку наблюдений о пластичности. Во-первых, интерпретация теории группы–разметки Мэри Дуглас Эдинбургской школой. Дуглас нормативно определяет высокогрупповые и высокорешетчатые космологии наиболее желаемым стандартом социальных верований, включая и теории сообщества ученых. Однако уже через несколько лет после публикации «Естественных символов» Дэвид Блур с опорой на ее же теорию обосновывает схоластичность замкнутых космологий в научных дебатах и начинает топить за свободолюбивый индивидуализм против монополизации знания. Вжух, и консервативно-коммунитаристское дюркгеймианство Дуглас теперь анархо-либеральное!

Другой пример – это мир-системная теория Иммануила Валлерстайна. Созданная как критика зависимости третьего мира от первого, она внезапно начинает привлекать почвенников с интеллектуальных полупериферий. Одним из первых читателей и популяризаторов построений Валлерстайна еще в СССР стал востоковед Андрей Фурсов, который тоже предлагает бороться с внешним управлением России со стороны глобальных капиталистов. Только обращается он уже не к антисистемным движениям, а к национальным элитам. Сейчас его проторенной дорогой следует уже целая толпа красконов.

Принцип рассуждения Брандмайра еще важен тем, что позволяет критиковать практические подходы к чтению, которые искусственно берут в скобки оба контекста: автора и аудитории. Например, такой, который среди многих коллег известен как аналитическое чтение. Читая исключительно текст и ничего более за его пределами, вы всегда неосознанно будете навязывать ему свои интерпретации, которые сами же не контролируете. Разумеется, и общественно-политический заряд при таком подходе также будет изменяться до неузнаваемости. Не надо так.

Коллеги-философы передают, что особенно ждут на свою междисциплинарную конференцию социологов, занимающихся медициной, гендером, социальными движениями. Короче, всем, что вовлекает анализ коллективных эмоций. Эх, жаль только, что упущен такой шанс назвать мероприятие «Эмоции наносят ответный удар»…

A Matter of Life and Death

В дни очередной национальной трагедии, наверное, надо писать про эту трагедию. Но я, как всегда, напишу про себя. Хотя эти вещи, как увидите, сильно взаимосвязаны.

С детства и уже вполне до взрослого возраста я практически не боялся ни увечий, ни болезней. Казалось, что все равно все заживет как на собаке. Например, когда в Питере случился теракт как раз на той ветке, по которой я частенько ездил в РНБ, я больше всех из друзей по-черному шутил про то, что я там мог оказаться. Интересно, что при этом у меня часто разыгрывались суицидальные мысли. Но эти два состояния абсолютно не противоречили друг другу. Был уверен, что если кто и может лишить меня жизни, то это только я сам.

Позавчера случилось небольшое ЧП: после того, как поделал приседания в качалке, потерял сознание. Кажется, впервые в жизни. Промелькнула мысль, что случилось какое-то землетрясение или взрыв. Пол уходит из-под ног. Оказалось, что нет никакого землетрясения. Со всеми все в порядке, но вот я один лежу на полу. Видимо, несколько секунд полежал и включился обратно. Специалисты сказали мерить давление и пока воздержаться от поднятия тяжестей. Впереди еще предстоит обследование сердца. Глядя на механический тонометр три раза в день, внезапно ощутил себя разваливающимся стариком.

Вспоминаю, что последний раз, когда прям систематически не хотелось жить, но при этом без особого страха перед внешними угрозами, был в начале войны. С тех пор частота самоубийственных порывов постоянно уменьшается, а боязнь непоправимых происшествий увеличивается. Вот этот случай с обмороком как будто стал точкой, в которой две линии наконец-то пересеклись. Вчерашние новости погнали функцию страха еще выше в стратосферу. Так странно это все ощущать. Совсем непривычно.

Опасная прослойка

Закончил читать «Детей Живаго» Владислава Зубока, прекрасную монографию о мировоззрении познесоветской интеллигенции. Почему-то книга не нашумела так же, как вышедшая чуть раньше «Это было навсегда» Юрчака. Возможно, из-за отсутствия оригинального концептуального аппарата. Зубок написал куда более традиционную историческую работу, панорамно обозревающую разные творческие и идеологические тенденции среди группы, официально считавшейся в СССР только прослойкой. В каком-то смысле это такая более академическая версия «Намедни» с упором на события в науке, искусстве и публицистике.

Зубок убедительно опровергает анахронистическое вчитывание либерализма во взгляды советских интеллигентов. Он показывает, что марксизм-ленинизм долго оставался ядром веры деятелей науки и культуры. Иногда интерпретированный в сторону социализма с человеческим лицом, иногда – в сторону сталинизма. Если что и составляло конкуренцию официальной идеологии, то, скорее, консервативное почвенничество, а в большинстве случаев просто полная аполитичность. Что книга отлично демонстрирует, так это какими множественными и противоречивыми были установки разных фракций интеллигенции.

Как вы знаете, я полный нуб, когда дело касается искусства. Далеко не только советского. Здесь Зубок чуть-чуть поубавил мое неведение, лаконично поведав о противостоянии редакций «Нового мира» и «Молодой гвардии» или о нашумевших постановках в театре «Современник». Конечно, я вырос не в танке и имел представление, кто такие Твардовский, Ефремов и все остальные, но, как оказалось, очень маленькое. Надо образовываться и дальше.

Про советских гуманитариев я, конечно, знаю побольше. Тут особых откровений книга предлагать и не пытается. Однако все равно было любопытно прочитать какой-то последовательный нарратив, где на своих местах оказываются и Некрич, и Лихачев, и Аганбегян. Да, и отдельный респект автору за то, что в книге не раз упомянут новосибирский Академгородок. Теплее на душе становится каждый раз, когда видишь где-то этот топоним.

Структурализм эпохи нью-вейва

В отличие от других титанов и героев структуралистской социологии, про Рональда Берта написано относительно мало. Интервью за исключением сухих комментариев к собственным книгам он тоже практически не давал. Его интеллектуальную биографию приходится восстанавливать по крупицам. Каждый факт на вес золота. Пока просеивал все эти факты, обратил внимание на те, которые объясняют генезис бертовской теории социальных сетей.

Одним из членов диссертационной комиссии Берта был Лин Нан – тайваньский социолог, легитимизовавший в англоязычной экономической социологии изучение южно-азиатских бизнес-практик. (Кстати, куда вообще делась тема государств развития, «Азиатских тигров», столь популярная и в социальных науках, и в политическом дискурсе 1980-х гг.? Как неолиберализм головного мозга умудрился вытеснить даже это?) Лин пытался объяснить, почему чеболи и дзайбацу очевидно не являются примерами конкурентных рынков, но все равно крайне экономически эффективны. Отсюда и термин «социальный капитал», одним из авторов которого и стал Нан.

Берт не остановился на идеях учителя и начал размышлять над более общей проблемой: как социальный капитал в принципе влияет на накопление физического и человеческого. Теория рационального выбора, которую продвигал его другой научный руководитель Джеймс Коулман, тоже не устроила Берта из-за очевидного предпочтения индивидуального поведения коллективному. Вместо и новомодного рацчойса, и потертого структурного функционализма Берт начинает продвигать идеи Зиммеля. Но не известного тогда Зиммеля символических интеракционистов, а совершенно другого – социального тополога.

Через призму Зиммеля Берт интерпретировал и любовь Коулмана к математической социологии, которая тогда бешено развивалась вместе с распространением первых ПК. Социологи впервые смогли относительно быстро обсчитывать данные на мощнейших процессорах, доходящих до 2 МГц! Как я уже писал, популярность не только сетевого анализа, но и других новых типов сбора и обработки количественных данных (лонгитюдных, текстовых, пространственных и т. п.) тяжело представить себе без этой технической революции.

В итоге тексты Берта читаются совсем не так, как труды Валлерстайна, Дуглас и Бурдье. Вместо вайбов социальных протестов на первый план выходят загадочные японские предприниматели, зловещие корпорации, программные коды, спреи для волос и барабаны на реверберации. Берт умудрился сохранить структуралистский дух в социологической теории, хотя окружающая его эпоха стремилась выбросить на свалку любые наработки шестидесятников. Необходимо сказать ему огромное спасибо. Но двигаться дальше.

Люблю Ракшу за то, что он один из немногих популярных российских спикеров, который отстаивает важность социального государства для самых разных сфер общества. Хоть какое-то разнообразие по сравнению с пещерным рыночным фундаментализмом. Ну и Лазерсон тоже люблю как интервьюера. Словом, годный разговор.

Скорее смотрите мой большой разговор про демографию с Алексеем Ракшой!
https://www.youtube.com/watch?v=PgR_QRBXrMo

Париж в Дели, Буэнос-Айрес в Тегеране

«Модельные кейсы» Моники Краузе – must read для всех, кто интересуется и социологической теорией, и социологией науки. Не буду повторяться, поскольку не так давно пиарил ее здесь. К моей радости, отличный обзор на работу написал коллега Ким. Может быть очень полезно, если вам сложно продираться через комплексный словарь первоисточника.

Теоретическая рамка книги среди прочего может продуктивно подсветить постоянно возобновляющиеся дебаты об азиатском способе производства среди советских гуманитариев и обществоведов. Модельные кейсы греческого рабовладения и французского феодализма явно не выдерживали применения к самому разнообразному материалу азиатской истории и современности. В Оттепель это породило огромное количество довольно интересных альтернатив в теории востоковедения вроде сословно-классовой формации Илюшечкина или трех типов производства Седова.

Увы, из-за европоцентристского лобби не только в партийных, но и в научных кругах пятичленка была запоздало пересмотрена только в Перестройку, что в свою очередь привело к обратной проблеме. Вместо подверстывания азиатских обществ под европейские началась экзотизация первых в разных поверхностных цивилизационных схемах. Это уже было шагом назад даже по сравнению с самыми дремучими догмами сталинского времени.

Кстати, Краузе замечает, что многие современные исследования в русле постколониальной теории используют уже Индию в составе Британской империи как модельный кейс. Я бы добавил, что мир-системная теория подсознательно видит в любом регионе постколониальную Латинскую Америку. Коллега Васькин пишет, что даже приезжая в Иран, Валлерстайн продавал что-то про опасность проамериканской компрадорской буржуазии. Снова получается зацикленность на конкретном модельном кейсе, но уже из другого времени и пространства.

Значит ли это, что по-настоящему универсальной теории, объявляющей социальное развитие (или неразвитие) разных регионов, нет и быть не может? Я не думаю, что это так. Социальным ученым не запретишь делать обобщения и абстракции. Возможно, первый шаг к этому – признание легальности утверждения о существовании единых для разных обществ тенденций, а не протаскивание их контрабандой при декларируемой множественности и текучести.

Время новостей, часть 1

Ну что, коллеги? Настало время подводить итоги вступительной кампании прошедшей зимы. Закончилась она для меня почти полным фиаско. Шесть реджектов и один лист ожидания в Аризоне. Из последнего университета мне в конце концов написали, что моя заявка им понравилась, но они предпочли мне другого кандидата, основываясь на его более высоком уровне английского. Обидно, но что делать. Спасибо, что, хотя бы заинтересовались. На самом деле это мотивирует пробовать снова.

Однако я совсем не грущу, потому что легендарная Лихинина с осени – аспирантка факультета истории Беркли! Будет заниматься сравнительной историей просветительских организаций в Италии и СССР. Мы с самого начала помогали друг другу с заявками и понимали, что вероятность поступления обоих сразу не самая большая, так что считаю успех жены и своим успехом.

Теперь буду изыскивать возможности поехать с ней как супруг и параллельно получить статус visiting student в Беркли для нетворкинга. Если до получения результатов еще были какие-то планы на уход из академии вообще, то теперь нужно кровь из носу поступать в следующем году, чтобы держаться вместе как семья. Just when I thought I was out, they pull me back in, как говорится.

Пока же начинается всякая организационная жесть. Во-первых, надо податься на визу. В Армении запись только на осень, а в Грузии россиянам нередко отказывают. В Сербию? В Казахстан? Во-вторых, если мы все-таки доедем до Калифорнии, то нужно будет не умереть с голоду, так как моих доходов репетитора и преподавателя вряд ли хватит для жизни там. У Лихининой, конечно, будет стипендия, но не хочется быть альфонсом. Хочется быть масиком. Если у вас есть лайфхаки и по первому, и по второму, то буду рад их узнать.

Время новостей, часть 2

Еще одно объявление: этот канал будет постепенно перепрофилироваться на разные зарисовки о советском востоковедении как интеллектуальном поле. Нет, конечно, социологическая теория, социология науки и остальное полностью никуда не исчезнут, но ведущее место я буду стараться отводить новой теме. Неожиданный поворот? Сейчас объясню.

Выбор специализации в аспирантуре для меня долго был болевой точкой. С момента поступления я перескакивал с одной темы на другую несколько раз, но ничего толком не взлетало по разным причинам. Одно было интересно мне, но при этом почти абсолютно никому, кроме меня. Другое было востребовано, но меня никак не заводило. И вот не так давно я почти случайно невероятно проникся темой, которая при этом стала вызывать оживление почти всех коллег, с кем я ее обсуждал. А именно: как в СССР было институционализировано изучение стран Азии и Африки, объединенное экзотизирующим и размытым словом «Восток»? И что из этого унаследовала российская наука?

Нет нужды объяснять, что тема практически необъятная, но пока два мотива увлекают меня более остальных. Во-первых, как советские востоковеды прошли долгий путь от сторонников радикальных антиколониальных движений до консервативных охранителей цивилизации. Во-вторых, как философствующие теоретики и прикладные эксперты, филологи и экономисты, специалисты по Древнему Китаю и знатоки современного Ислама образовывали единое академическое пространство, неплохо понимая друг друга? Короче, ангажированность знания и границы дисциплины.

Пока я только вхожу в курс дела и буду знакомить вас с классными работами других исследователей. Буду работать и над собственными тейками. В будущем хотелось бы нащупать пути квантификации материала и одновременно компаративного анализа советских востоковедов с их западными коллегами и учеными из тех стран, которые они были призваны изучать. Надеюсь, что вам будет интересно погружаться вместе со мной в эти проблемы.

Пьер Бурдье как nu metal

Не могу припомнить ничего из культурной продукции, которая бы проделала в моем восприятии такую невероятную траекторию, как работы Пьера Бурдье: от смешного хейта в магистратуре до нынешнего пиетета. Может, ближайшим аналогом будут Slipknot, которых я в подростковом возрасте считал тупой долбежкой для говнарей, но в университете спустя годы осознал, насколько же эти клоуны из сельской глубинки перевернули метал-игру.

Не все у Слипов я смог принять полностью. Поп-хиты с инцельскими текстами и электронно-психоделические трипы мне все также хочется перепрыгивать, предпочитая те треки, где они максимально транслируют свои грайнд- и дэт-корни. Так и нарочито извилистый и пафосный язык трактатов Бурдье, созданный для легковерных французских студентов, мне до сих пор приносит колоссальную боль, в отличие от более прямолинейных статей и лекций. Но такое несовершенство, такая неконсистентность только придают дополнительное очарование. И Бурдье, и Slipknot мне приходилось защищать за это от снобических нападок коллеги Серебрякова с его вкусом к Рансьеру и Radiohead.

Еще одна забавная аналогия между классиками – факт, что мое мнение кардинально перевернуло знакомство с всего лишь одним поздним и маргинальным произведением. Как Slipknot зацепили меня The Nameless, попавшейся в чьем-то плейлисте в ВК, так и у Бурдье я довольно случайно начал читать «Науку о науке и рефлексивность», и уже не смог потом его избавиться от его тезисов, заигравших в голове. Разумеется, в обоих случаях почва для такого перелома восприятия уже была удобрена, но все равно прикольно вспоминать вот этот контингентный щелчок, который все изменил.

Разница заключается, наверное, в том, что за годы я прослушал у Слипов всю дискографию вдоль и поперек, включая даже отдельные концертники и ауттейки. А у Бурдье я толком не читал целые пласты текстов, угорев только по теории поля. В частности, алжирско-беарнский цикл целиком слабо себе представляю. Исследования по культурной стратификации читал только кусками (особенно ранние, написанные под руководством Арона и в сотрудничестве с Пассроном). С поздней публицистикой против неолиберализма тоже знаком избирательно, а надо бы.

Может, как-нибудь замутить новый курс по всему Бурдье? Сначала эта идея показалась мне слишком напоминающей вайб кружковских марксистов, но сейчас думаю, что такое возможно, если в неопределенности ближайших месяцев появится какое-то время на проработку программы. Даже если мало кто запишется, по крайней мере, отлично проведем время в компании кружковцев-бурдьевистов.