Ты — ответ на все мои молитвы.
Ты — моя песня, моя мечта, мое дыхание.
Я не понимаю, как смог прожить без тебя так долго. Я люблю тебя больше, чем ты можешь себе представить. Я всегда любил и буду любить только тебя.
Ты — моя песня, моя мечта, мое дыхание.
Я не понимаю, как смог прожить без тебя так долго. Я люблю тебя больше, чем ты можешь себе представить. Я всегда любил и буду любить только тебя.
Небо совсем потемнело, луна поднялась выше, а двое на кухне, сами того не заметив, вновь потянулись друг к другу, восстанавливая незримую нить, связавшую их когда-то.
За то, что я руки твои не сумел удержать,
За то, что я предал соленые нежные губы,
Я должен рассвета в дремучем Акрополе ждать.
Как я ненавижу пахучие, древние срубы!
Ахейские мужи во тьме снаряжают коня,
Зубчатыми пилами в стены вгрызаются крепко,
Никак не уляжется крови сухая возня,
И нет для тебя ни названья, ни звука, ни слепка.
Как мог я подумать, что ты возвратишься, как смел?
Зачем преждевременно я от тебя оторвался?
Еще не рассеялся мрак и петух не пропел,
Еще в древесину горячий топор не врезался.
Прозрачной слезой на стенах проступила смола,
И чувствует город свои деревянные ребра,
Но хлынула к лестницам кровь и на приступ пошла,
И трижды приснился мужам соблазнительный образ.
Где милая Троя? Где царский, где девичий дом?
Он будет разрушен, высокий Приамов скворешник.
И падают стрелы сухим деревянным дождем,
И стрелы другие растут на земле, как орешник.
Последней звезды безболезненно гаснет укол,
И серою ласточкой утро в окно постучится,
И медленный день, как в соломе проснувшийся вол,
На стогнах, шершавых от долгого сна, шевелится.
За то, что я предал соленые нежные губы,
Я должен рассвета в дремучем Акрополе ждать.
Как я ненавижу пахучие, древние срубы!
Ахейские мужи во тьме снаряжают коня,
Зубчатыми пилами в стены вгрызаются крепко,
Никак не уляжется крови сухая возня,
И нет для тебя ни названья, ни звука, ни слепка.
Как мог я подумать, что ты возвратишься, как смел?
Зачем преждевременно я от тебя оторвался?
Еще не рассеялся мрак и петух не пропел,
Еще в древесину горячий топор не врезался.
Прозрачной слезой на стенах проступила смола,
И чувствует город свои деревянные ребра,
Но хлынула к лестницам кровь и на приступ пошла,
И трижды приснился мужам соблазнительный образ.
Где милая Троя? Где царский, где девичий дом?
Он будет разрушен, высокий Приамов скворешник.
И падают стрелы сухим деревянным дождем,
И стрелы другие растут на земле, как орешник.
Последней звезды безболезненно гаснет укол,
И серою ласточкой утро в окно постучится,
И медленный день, как в соломе проснувшийся вол,
На стогнах, шершавых от долгого сна, шевелится.
Любовь — это когда лишний раз до тебя хотят дотронуться.
Придвигаются поближе за столом, кладут свою ладонь на твою, зовут к себе, чтобы приобнять, заводят непослушную прядь тебе за ушко. Когда вдыхают аромат твоих волос с наслаждением, целуют просто так в щёчку, проходя мимо, держат за руку, переходя дорогу с тобой и просто гуляя по улице, притягивают к себе, чтобы сфотографироваться вместе.
Любовь — это когда тебя хотят. Трогать, ощущать, слушать. Это невозможно изобразить, сыграть, если этого нет.
Поэтому Станиславский тысячу раз прав, ответив на вопрос, что такое любовь: «Хотеть касаться».
Придвигаются поближе за столом, кладут свою ладонь на твою, зовут к себе, чтобы приобнять, заводят непослушную прядь тебе за ушко. Когда вдыхают аромат твоих волос с наслаждением, целуют просто так в щёчку, проходя мимо, держат за руку, переходя дорогу с тобой и просто гуляя по улице, притягивают к себе, чтобы сфотографироваться вместе.
Любовь — это когда тебя хотят. Трогать, ощущать, слушать. Это невозможно изобразить, сыграть, если этого нет.
Поэтому Станиславский тысячу раз прав, ответив на вопрос, что такое любовь: «Хотеть касаться».
Forwarded from vserdce (Anush)
не будь похожей на Рим, к которому ведут все дороги, а будь как Мекка, чтобы к тебе устремился лишь тот, у кого есть возможность достичь тебя
Вот ночь; но меркнут златистые полосы облак.
Без звёзд и без месяца вся озаряется дальность.
На взморье далеком сребристые видны ветрила
Чуть видных судов, как по синему небу плывущих.
Сияньем бессумрачным небо ночное сияет,
И пурпур заката сливается с златом востока:
Как будто денница за вечером следом выводит
Румяное утро. – Была то година златая,
Как летние дни похищают владычество ночи;
Как взор иноземца на северном небе пленяет
Слиянье волшебное тени и сладкого света,
Каким никогда не украшено небо полудня;
То ясность, подобная прелестям северной девы,
Которой глаза голубые и алые щёки
Едва отеняются русыми локон волнами.
Тогда над Невой и над пышным Петрополем видят
Без сумрака вечер и быстрые ночи без тени;
Тогда Филомела полночные песни лишь кончит
И песни заводит, приветствуя день восходящий.
Но поздно; повеяла свежесть на невские тундры;
Роса опустилась; …
Вот полночь: шумевшая вечером тысячью весел,
Нева не колыхнет; разъехались гости градские;
Ни гласа на бреге, ни зыби на влаге, все тихо;
Лишь изредка гул от мостов пробежит над водою,
Лишь крик протяженный из дальней промчится деревни,
Где в ночь окликается ратная стража со стражей.
Всё спит.
Прелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича.
Без звёзд и без месяца вся озаряется дальность.
На взморье далеком сребристые видны ветрила
Чуть видных судов, как по синему небу плывущих.
Сияньем бессумрачным небо ночное сияет,
И пурпур заката сливается с златом востока:
Как будто денница за вечером следом выводит
Румяное утро. – Была то година златая,
Как летние дни похищают владычество ночи;
Как взор иноземца на северном небе пленяет
Слиянье волшебное тени и сладкого света,
Каким никогда не украшено небо полудня;
То ясность, подобная прелестям северной девы,
Которой глаза голубые и алые щёки
Едва отеняются русыми локон волнами.
Тогда над Невой и над пышным Петрополем видят
Без сумрака вечер и быстрые ночи без тени;
Тогда Филомела полночные песни лишь кончит
И песни заводит, приветствуя день восходящий.
Но поздно; повеяла свежесть на невские тундры;
Роса опустилась; …
Вот полночь: шумевшая вечером тысячью весел,
Нева не колыхнет; разъехались гости градские;
Ни гласа на бреге, ни зыби на влаге, все тихо;
Лишь изредка гул от мостов пробежит над водою,
Лишь крик протяженный из дальней промчится деревни,
Где в ночь окликается ратная стража со стражей.
Всё спит.
Прелестное описание петербургской ночи в идиллии Гнедича.
Мураками писал Босё:
- «ты спутник мой от земли»,
Маяковский всё бросил чтобы лететь за Лилей в Париж,
что если ты, — это больше чем просто абсурдное «всё»,
если ты недостающий элемент от моей души?
я бы и рад иногда положить в своём сердце тебе конец,
не писать тебе писем,
сжечь стены пустых комнат,
но каждый раз когда я случайно видел как ты спишь,
моё сердце заслоняло собой горизонт небоскрёбов.
- «ты спутник мой от земли»,
Маяковский всё бросил чтобы лететь за Лилей в Париж,
что если ты, — это больше чем просто абсурдное «всё»,
если ты недостающий элемент от моей души?
я бы и рад иногда положить в своём сердце тебе конец,
не писать тебе писем,
сжечь стены пустых комнат,
но каждый раз когда я случайно видел как ты спишь,
моё сердце заслоняло собой горизонт небоскрёбов.
я касался тебя, как касаются
редких книг,
затаив дыхание,
ныряя с головой в омут.
у пальцев твоих был до хрупкости
нежный вид,
притяжение,
атомы,
дрожь
словно где-то внутри неё +40
я мог бы не видеть космос,
не отличать
добро от зла,
не верить фатуму, предназначению,
судьбе,
но предпочесть твои плечи
всему,
даже самому
себе.
и неважно, о чем там бытует толпа,
о карантинной активности,
о рубежах, о Тесле,
у меня к тебе килогерцы тепла, инерция чувств
и без твоих +40,
вряд ли смогу согреться.
редких книг,
затаив дыхание,
ныряя с головой в омут.
у пальцев твоих был до хрупкости
нежный вид,
притяжение,
атомы,
дрожь
словно где-то внутри неё +40
я мог бы не видеть космос,
не отличать
добро от зла,
не верить фатуму, предназначению,
судьбе,
но предпочесть твои плечи
всему,
даже самому
себе.
и неважно, о чем там бытует толпа,
о карантинной активности,
о рубежах, о Тесле,
у меня к тебе килогерцы тепла, инерция чувств
и без твоих +40,
вряд ли смогу согреться.
Я объездил полсвета:
Нью-Йорк, Стамбул,
Монте-Карло, Гранада, Краков.
Без тебя, мой друг,
этот мир вокруг
поразительно одинаков.
Нью-Йорк, Стамбул,
Монте-Карло, Гранада, Краков.
Без тебя, мой друг,
этот мир вокруг
поразительно одинаков.
Я два дня думал над словами о нежности одинокого человека к единственной любимой. Как он будет беречь и любить её? Я лёг на третью ночь спать с головной болью, ничего не придумав. Ночью определение пришло.
Тело твоё
я буду беречь и любить,
как солдат,
обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережёт свою единственную ногу.
Я вскочил, полупроснувшись. В темноте обугленной спичкой записал на крышке папиросной коробки — «единственную ногу» и заснул. Утром я часа два думал, что это за «единственная нога» записана на коробке и как она сюда попала.
Владимир Маяковский о том, как писал стихи
Тело твоё
я буду беречь и любить,
как солдат,
обрубленный войною,
ненужный,
ничей,
бережёт свою единственную ногу.
Я вскочил, полупроснувшись. В темноте обугленной спичкой записал на крышке папиросной коробки — «единственную ногу» и заснул. Утром я часа два думал, что это за «единственная нога» записана на коробке и как она сюда попала.
Владимир Маяковский о том, как писал стихи
Как прекрасен мир, являющийся во снах: от загадочных глубин океана до сверкающих звёзд вселенной.
Я Вас больше не люблю. Ничего не случилось, — жизнь случилась. Я не думаю о Вас ни утром, просыпаясь, ни ночью, засыпая, ни на улице, ни под музыку, — никогда. Если бы Вы полюбили другую женщину, я бы улыбнулась и задумалась о Вас и о ней. Я вышла из игры. Все, что я чувствую к Вам, — легкое волнение от голоса. Ваше лицо мне по-прежнему нравится. Почему я Вас больше не люблю? два года подряд я мысленно в душе своей таскала Вас за собой по всем дорогам, залам, церквам, вагонам, я не расставалась с Вами ни на секунду, считала часы, ждала звонка, лежала, как мертвая, если звонка не было. Всё, как все. И все-таки не всё, как все. Вы первый перестали любить меня. Если бы этого не случилось, я бы до сих пор Вас любила, ибо я люблю всегда до самой последней возможности. Сначала Вы приходили в четыре часа, потом в пять, потом в шесть, потом в восьмом, потом совсем перестали. Вы первый забыли, кто я.
Марина Цветаева
Марина Цветаева
пусть ты воин, уставший от вечной борьбы,
я здесь,
чтоб из новой беды тебя вытащить, уберечь.
у меня нет ни острых мечей,
ни клинка ножа,
но мое сердце может пылать горячей огня.
и когда ты возьмёшься за тонкую рукоять,
я тебя поведу и не дам больше погибать,
твою стать не по силам сломать
ни одной войне,
но ты сам каждый раз выступаешь врагом себе.
и бежишь от того,
что не знаешь, как приручить,
что искрится внутри, не давая душе остыть;
покоряешь других, укрепляя победный тыл,
и не веришь, что кто-то б хранил тебя и любил.
но когда остановишься, я протяну ладонь.
если схватишься крепко,
то так я теперь с тобой.
ты научишь меня, как здесь выжить,
а я — как жить.
не беги.
лишь позволь мне с тобою
ещё
побыть.
я здесь,
чтоб из новой беды тебя вытащить, уберечь.
у меня нет ни острых мечей,
ни клинка ножа,
но мое сердце может пылать горячей огня.
и когда ты возьмёшься за тонкую рукоять,
я тебя поведу и не дам больше погибать,
твою стать не по силам сломать
ни одной войне,
но ты сам каждый раз выступаешь врагом себе.
и бежишь от того,
что не знаешь, как приручить,
что искрится внутри, не давая душе остыть;
покоряешь других, укрепляя победный тыл,
и не веришь, что кто-то б хранил тебя и любил.
но когда остановишься, я протяну ладонь.
если схватишься крепко,
то так я теперь с тобой.
ты научишь меня, как здесь выжить,
а я — как жить.
не беги.
лишь позволь мне с тобою
ещё
побыть.