ВЕЛИКИЙ ЧЕТВЕРГ СТРАСТНОЙ СЕДМИЦЫ.
Иисус в Гефсиманском саду.
Моление о чаше.
Взятие Иисуса под стражу.
...Сад, в который вошел Иисус с Апостолами, был Его любимым местом уединения и отдохновения, куда Он часто уходил из Иерусалима.
Войдя в сад, Иисус остановил Апостолов и сказал им: посидите тут, пока Я пойду помолюсь там (Мф. 26:36). Но не всех Он оставил тут: трех Апостолов, Петра, Иакова и Иоанна, Он взял с Собой и пошел с ними в сад.
Ужас, скорбь и страшная тоска стали терзать Его, и Он не скрывал Своих душевных мук от избранных из друзей Своих. Побудьте здесь и бодрствуйте со Мною, сказал Он; душа Моя скорбит смертельно (Мф. 26:38).
Он отошел от них, пал на землю и молился; и они слышали, как Он начал молиться, чтобы, если возможно, миновал Его час сей; и говорил: Авва! Отче! все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня (Мк 14:35-36). О, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня! Впрочем не Моя воля, но Твоя да будет (Лк. 22:42).
Продолжения этой молитвы Апостолы не слышали, так как от усталости сон стал одолевать их, и они заснули.
О будущих страданиях Своих и смерти Иисус много раз говорил Апостолам; Он считал их неизбежными, в них видел Свою славу, и даже высказывал желание, чтобы все это скорее свершилось. Предсмертные страдания Свои Он уподоблял той чаше, наполненной ядом, какую в те времена иногда подносили осужденным на смерть; крестную смерть Свою Он называл крещением. Можете ли пить чашу, которую Я пью, и креститься крещением, которым Я крещусь? – спросил Он у сыновей Зеведеевых (Мк. 10:38). Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие совершится! – сказал Он при другом случае всем Апостолам (Лк. 12:50).
Вот она – та чаша нравственных терзаний, какая представилась теперь взору Божественного Страдальца! Было от чего содрогнуться, было от чего впасть в смертельную тоску. Не страх физической боли предстоящих мук обуял Иисуса; нет, не этот страх терзал теперь Его душу, не предстоящими муками и истязаниями тела была наполнена стоявшая пред Ним чаша страданий. Да и что значат эти страдания тела в сравнении с теми душевными муками, какие испытывал теперь Христос, оглядываясь на пройденный Им путь?
Как люди, долго сидящие в темной комнате, не выносят света неожиданно внесенного светильника и стремятся поскорее погасить его, так и мир иудейский (и языческий) озлобленно восстал против Проповедника самоотверженной любви и воздаяния добром за зло.
Он, олицетворение Божественной Любви, любил этот испорченный мир; Он шел ко всем мытарям, грешникам и пропащим людям, призывая их к покаянию, согревая их всепрощающей любовью и исцеляя их от всех телесных недугов; Он всенародно воскрешал мертвых и совершал такие чудеса, какие может творить только Бог; Он лично не стремился ни к какой земной славе, и все утешение Свое полагал лишь в пробуждении любви в сердцах людей.
И каково же было любящему сердцу Его видеть, как народ, желавший провозгласить Его Царем, тотчас же отвернулся от Него, как только узнал, что Царство Его не от мира сего? Каково было видеть Ему всю возмутительную неблагодарность облагодетельствованных Им, адскую злобу начальников народа, измену одного из ближайших учеников?
Что может быть мучительнее душевного состояния того человека, которому на беззаветную любовь отвечают ненавистью, за услугу платят презрением, а за добрые дела мстят с диавольским остервенением? В таком-то положении находился Христос, когда стал тосковать, войдя в Гефсиманский сад.
Тоска эта усилилась сознанием, что и те Апостолы, которые, одни из всей восторженной толпы Его прежних учеников, не побоялись открыто стать на Его сторону, что и они, без особой поддержки свыше, не могут считаться надежными последователями Его; один из них продал Его, остальные при первой опасности разбегутся, а самый стойкий из них в вере, Петр, сейчас же трижды отречется от Него. И останется Он один, непонятый, отвергнутый миром; и этот мир, в озлоблении своем против божественной правды, подвергнет Его мучительной казни...
Иисус в Гефсиманском саду.
Моление о чаше.
Взятие Иисуса под стражу.
...Сад, в который вошел Иисус с Апостолами, был Его любимым местом уединения и отдохновения, куда Он часто уходил из Иерусалима.
Войдя в сад, Иисус остановил Апостолов и сказал им: посидите тут, пока Я пойду помолюсь там (Мф. 26:36). Но не всех Он оставил тут: трех Апостолов, Петра, Иакова и Иоанна, Он взял с Собой и пошел с ними в сад.
Ужас, скорбь и страшная тоска стали терзать Его, и Он не скрывал Своих душевных мук от избранных из друзей Своих. Побудьте здесь и бодрствуйте со Мною, сказал Он; душа Моя скорбит смертельно (Мф. 26:38).
Он отошел от них, пал на землю и молился; и они слышали, как Он начал молиться, чтобы, если возможно, миновал Его час сей; и говорил: Авва! Отче! все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня (Мк 14:35-36). О, если бы Ты благоволил пронести чашу сию мимо Меня! Впрочем не Моя воля, но Твоя да будет (Лк. 22:42).
Продолжения этой молитвы Апостолы не слышали, так как от усталости сон стал одолевать их, и они заснули.
О будущих страданиях Своих и смерти Иисус много раз говорил Апостолам; Он считал их неизбежными, в них видел Свою славу, и даже высказывал желание, чтобы все это скорее свершилось. Предсмертные страдания Свои Он уподоблял той чаше, наполненной ядом, какую в те времена иногда подносили осужденным на смерть; крестную смерть Свою Он называл крещением. Можете ли пить чашу, которую Я пью, и креститься крещением, которым Я крещусь? – спросил Он у сыновей Зеведеевых (Мк. 10:38). Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие совершится! – сказал Он при другом случае всем Апостолам (Лк. 12:50).
Вот она – та чаша нравственных терзаний, какая представилась теперь взору Божественного Страдальца! Было от чего содрогнуться, было от чего впасть в смертельную тоску. Не страх физической боли предстоящих мук обуял Иисуса; нет, не этот страх терзал теперь Его душу, не предстоящими муками и истязаниями тела была наполнена стоявшая пред Ним чаша страданий. Да и что значат эти страдания тела в сравнении с теми душевными муками, какие испытывал теперь Христос, оглядываясь на пройденный Им путь?
Как люди, долго сидящие в темной комнате, не выносят света неожиданно внесенного светильника и стремятся поскорее погасить его, так и мир иудейский (и языческий) озлобленно восстал против Проповедника самоотверженной любви и воздаяния добром за зло.
Он, олицетворение Божественной Любви, любил этот испорченный мир; Он шел ко всем мытарям, грешникам и пропащим людям, призывая их к покаянию, согревая их всепрощающей любовью и исцеляя их от всех телесных недугов; Он всенародно воскрешал мертвых и совершал такие чудеса, какие может творить только Бог; Он лично не стремился ни к какой земной славе, и все утешение Свое полагал лишь в пробуждении любви в сердцах людей.
И каково же было любящему сердцу Его видеть, как народ, желавший провозгласить Его Царем, тотчас же отвернулся от Него, как только узнал, что Царство Его не от мира сего? Каково было видеть Ему всю возмутительную неблагодарность облагодетельствованных Им, адскую злобу начальников народа, измену одного из ближайших учеников?
Что может быть мучительнее душевного состояния того человека, которому на беззаветную любовь отвечают ненавистью, за услугу платят презрением, а за добрые дела мстят с диавольским остервенением? В таком-то положении находился Христос, когда стал тосковать, войдя в Гефсиманский сад.
Тоска эта усилилась сознанием, что и те Апостолы, которые, одни из всей восторженной толпы Его прежних учеников, не побоялись открыто стать на Его сторону, что и они, без особой поддержки свыше, не могут считаться надежными последователями Его; один из них продал Его, остальные при первой опасности разбегутся, а самый стойкий из них в вере, Петр, сейчас же трижды отречется от Него. И останется Он один, непонятый, отвергнутый миром; и этот мир, в озлоблении своем против божественной правды, подвергнет Его мучительной казни...
Все эти мысли овладели душой Божественного Страдальца и довели Его до такой сердечной тоски, какую никто из нас и понять не может. К этой невыразимой тоске, естественно, присоединился и ужас предстоящей мучительной, незаслуженной смерти.
Авва Отче! Все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня, – воскликнул Он (Мк. 14:36). Ответа не было...
Целый час молился Христос; но ни продолжения, ни конца Его молитвы мы не знаем, так как призванные присутствовать при ней свидетели еще в начале ее заснули.
Окончив молитву, Иисус идет к ученикам, дабы утешить Себя их присутствием, но находит их спящими.
Грустно было видеть, как сам Петр, за час перед тем обещавший положить душу свою за Учителя, не устоял против обыкновенной слабости. Симон! И ты спишь? – сказал Господь, – не мог ты бодрствовать один час? (Мк. 14:37).
А когда проснулись Иаков и Иоанн, которые незадолго перед тем хвалились, что могут пить ту чашу страданий, какая предстоит их Учителю, и креститься тем крещением, каким Он будет креститься, когда они теперь пробудились от одолевшего их сна, Христос с грустью посмотрел на них и сказал: Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть вам в искушение: дух бодр, плоть же немощна (Мк. 14:38).
Христос отошел от них, опять преклонил колена Свои и опять начал молиться; но теперь Он уже не просит, чтобы миновала Его чаша страданий, а покорно отдается воле Отца: Отче Мой! если не может чаша сия миновать Меня... да будет воля Твоя (Мф. 26:42).
Ответа не было и на эту молитву.
Изнемогая под бременем смертельной тоски, Иисус опять идет к Апостолам, думая утешиться в беседе с ними, но опять застает их спящими. И, оставив их, Иисус отошел опять и помолился в третий раз, сказав то же слово.
И, находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю (Лк. 22:44).
И эту третью молитву Он окончил словами решительной покорности: да будет воля Твоя.
К третьей молитве Его послан был Ему ангел, который даже одним появлением своим должен был ободрить Иисуса и придать Ему сил для перенесения предстоящих мук.
С появлением ангела Иисус окреп не только духом, но и телесно, так как в состоянии был затем перенести и эту мучительную, без сна проведенную ночь, и все последующие страдания.
Окончив молитву в совершенной уверенности, что страдания Его и смерть необходимы, и при том теперь же, а не в другое время, Иисус в третий раз подошел к Петру, Иакову и Иоанну, и опять застал их спящими. Он разбудил их и сказал: «Вы все еще спите и почиваете? Не время теперь спать. Все кончено, пришел час Мой! Вот, сейчас вы увидите, как предается Сын Человеческий в руки грешников. Встаньте, пойдем; вот, приблизился предающий Меня».
Первосвященники, дав тайное поручение Иуде взять Иисуса и связанного привести к ним и сделать все это осторожно, не могли, конечно, объявить отряду, кого именно он должен задержать; они должны были ограничиться приказанием взять Того, на Кого укажет им Иуда. Такая осторожность со стороны первосвященников требовалась по двум причинам: посланные могли встретить случайно бодрствующих из народа, проболтаться им, за Кем идут, и тем привлечь толпу, которая могла бы и освободить задержанного Пророка своего; к тому же, был уже случай, когда стража храма и слуги первосвященников, посланные взять Иисуса, не посмели задержать Его (Ин. 7:45-46).
Когда Иуда подошел к Иисусу – то Иисус кротко спросил его: друг, для чего ты пришел? (Мф. 26:50). Не зная, что сказать, Иуда в смущении произнес: радуйся, Равви! и поцеловал Его (Мф. 26:49).
Чтобы показать Иуде, что он не может скрыть своего предательства, Иисус сказал: Иуда! целованием ли предаешь Сына Человеческого?
Между тем, стража приблизилась к Иисусу, и Он, желая показать, что Сам добровольно отдается ей, спросил: кого ищете?
Старейшины, на вопрос Иисуса – кого ищете? – ответили: Иисуса Назорея (Ин. 18:4-5).
«Это Я, кого вы ищете», – громко сказал Иисус старейшинам и всему явившемуся за Ним отряду.
Авва Отче! Все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня, – воскликнул Он (Мк. 14:36). Ответа не было...
Целый час молился Христос; но ни продолжения, ни конца Его молитвы мы не знаем, так как призванные присутствовать при ней свидетели еще в начале ее заснули.
Окончив молитву, Иисус идет к ученикам, дабы утешить Себя их присутствием, но находит их спящими.
Грустно было видеть, как сам Петр, за час перед тем обещавший положить душу свою за Учителя, не устоял против обыкновенной слабости. Симон! И ты спишь? – сказал Господь, – не мог ты бодрствовать один час? (Мк. 14:37).
А когда проснулись Иаков и Иоанн, которые незадолго перед тем хвалились, что могут пить ту чашу страданий, какая предстоит их Учителю, и креститься тем крещением, каким Он будет креститься, когда они теперь пробудились от одолевшего их сна, Христос с грустью посмотрел на них и сказал: Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть вам в искушение: дух бодр, плоть же немощна (Мк. 14:38).
Христос отошел от них, опять преклонил колена Свои и опять начал молиться; но теперь Он уже не просит, чтобы миновала Его чаша страданий, а покорно отдается воле Отца: Отче Мой! если не может чаша сия миновать Меня... да будет воля Твоя (Мф. 26:42).
Ответа не было и на эту молитву.
Изнемогая под бременем смертельной тоски, Иисус опять идет к Апостолам, думая утешиться в беседе с ними, но опять застает их спящими. И, оставив их, Иисус отошел опять и помолился в третий раз, сказав то же слово.
И, находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю (Лк. 22:44).
И эту третью молитву Он окончил словами решительной покорности: да будет воля Твоя.
К третьей молитве Его послан был Ему ангел, который даже одним появлением своим должен был ободрить Иисуса и придать Ему сил для перенесения предстоящих мук.
С появлением ангела Иисус окреп не только духом, но и телесно, так как в состоянии был затем перенести и эту мучительную, без сна проведенную ночь, и все последующие страдания.
Окончив молитву в совершенной уверенности, что страдания Его и смерть необходимы, и при том теперь же, а не в другое время, Иисус в третий раз подошел к Петру, Иакову и Иоанну, и опять застал их спящими. Он разбудил их и сказал: «Вы все еще спите и почиваете? Не время теперь спать. Все кончено, пришел час Мой! Вот, сейчас вы увидите, как предается Сын Человеческий в руки грешников. Встаньте, пойдем; вот, приблизился предающий Меня».
Первосвященники, дав тайное поручение Иуде взять Иисуса и связанного привести к ним и сделать все это осторожно, не могли, конечно, объявить отряду, кого именно он должен задержать; они должны были ограничиться приказанием взять Того, на Кого укажет им Иуда. Такая осторожность со стороны первосвященников требовалась по двум причинам: посланные могли встретить случайно бодрствующих из народа, проболтаться им, за Кем идут, и тем привлечь толпу, которая могла бы и освободить задержанного Пророка своего; к тому же, был уже случай, когда стража храма и слуги первосвященников, посланные взять Иисуса, не посмели задержать Его (Ин. 7:45-46).
Когда Иуда подошел к Иисусу – то Иисус кротко спросил его: друг, для чего ты пришел? (Мф. 26:50). Не зная, что сказать, Иуда в смущении произнес: радуйся, Равви! и поцеловал Его (Мф. 26:49).
Чтобы показать Иуде, что он не может скрыть своего предательства, Иисус сказал: Иуда! целованием ли предаешь Сына Человеческого?
Между тем, стража приблизилась к Иисусу, и Он, желая показать, что Сам добровольно отдается ей, спросил: кого ищете?
Старейшины, на вопрос Иисуса – кого ищете? – ответили: Иисуса Назорея (Ин. 18:4-5).
«Это Я, кого вы ищете», – громко сказал Иисус старейшинам и всему явившемуся за Ним отряду.
Неожиданность такого ответа, сила духа, проявленная при этом Иисусом, произвели на стражников необычайное действие: они отступили назад и пали на землю. И теперь толпа, пришедшая с мечами и дрекольями, чтобы взять какого-то важного преступника, пораженная той же силой, отступила и в испуге припала на землю.
В это время стали собираться вокруг Иисуса остальные восемь Апостолов. Стражники очнулись от охватившего их ужаса; некоторые из них подошли к Иисусу ближе, другие же, по-видимому, хотели предупредить сопротивление со стороны учеников Его, и для этого захватить и их всех. Тогда Иисус опять спросил их: кого ищете? – и когда ему ответили по-прежнему – Иисуса Назорея, – то сказал им: Я сказал вам, что это Я; итак, если Меня ищете, оставьте их, пусть идут.
Приводя эти слова Иисуса, Евангелист Иоанн от себя поясняет, что в эту самую ночь Иисус, молясь за Своих учеников, чтобы Отец Небесный сохранил их, сказал: из тех, которых Ты Мне дал, Я не погубил никого. И эти слова должны были сбыться, и действительно сбылись: стража оставила Апостолов и приступила к Иисусу.
Б. И. Гладков. Толкование Евангелия. Глава 41.
В это время стали собираться вокруг Иисуса остальные восемь Апостолов. Стражники очнулись от охватившего их ужаса; некоторые из них подошли к Иисусу ближе, другие же, по-видимому, хотели предупредить сопротивление со стороны учеников Его, и для этого захватить и их всех. Тогда Иисус опять спросил их: кого ищете? – и когда ему ответили по-прежнему – Иисуса Назорея, – то сказал им: Я сказал вам, что это Я; итак, если Меня ищете, оставьте их, пусть идут.
Приводя эти слова Иисуса, Евангелист Иоанн от себя поясняет, что в эту самую ночь Иисус, молясь за Своих учеников, чтобы Отец Небесный сохранил их, сказал: из тех, которых Ты Мне дал, Я не погубил никого. И эти слова должны были сбыться, и действительно сбылись: стража оставила Апостолов и приступила к Иисусу.
Б. И. Гладков. Толкование Евангелия. Глава 41.
ОДЕССА. 10 ЛЕТ.
Я 2 мая 2014 очень хорошо помню.
Мы с Юркой весной 2014 года были в Баден-Бадене.
Я тогда написала в fb – не столько для читателей, сколько для себя: «Выключаю телевизор и компьютер! Не могу, не хочу больше это видеть!».
Для меня тогда слово «Одесса» не было пустым звуком.
Теперь стало.
Но помню всё. Всё помню. Детство не сотрёшь.
И воспоминания 2014 года тоже не сотру из памяти никогда.
************
В Одессе жил мой дядя, папин младший брат, к которому я в детстве ездила на каникулы, жила в центре, в старинном доме на улице Короленко, и на даче в Затоке, на Каролино-Бугазе, прямо на берегу Днестровского лимана и через шоссе от моря и пляжа.
Мы, не покидая дядину дачу, вдвоем с кузиной бреднем ловили бычков в лимане, ели оранжевые персики прямо с дерева, моментально вымазавшись густым сладким соком с ног до головы, загорали на пляже, пили из носика громадного чайника разведенную водой белую Лидию и красную Изабеллу – там, на пляже, все затокинцы покупали разливное вино в большие алюминиевые чайники, детям тоже давали, разводя водой!
К дяде в огромный сад приезжали кооператоры-заготовители, и они обсуждали, сколько в этом году дядя им «сдаст вина» – виноград они называли только вином, никак иначе.
Мы дефилировали по Дерибасовской, зайцами ездили в трамвае со знакомыми вагоновожатыми, знали всех мороженщиков и всех точильщиков ножей в округе...
И домой я возвращалась чернущая, со смешным одесским говором, от которого меня потом с боем отучала мама.
Легендарные Привоз, Ланжерон, Аркадия, Молдаванка, Пересыпь – были для меня не пустым звуком и не словами из песни.
Одесса была любимым городом моего отрочества и юности, о котором я мечтала целый год – от каникул до каникул...
Однажды, в зимние каникулы, именно в Одессе я впервые в жизни вышла зимой на улицу в шубе и в туфлях на шпильках – дома бы меня за это убили, но дядя с тётей этого не знали, и поэтому не возражали... И я целый день, как большая, фигуряла на шпильках по одесским тротуарам...
Уже взрослой я была в Одессе на «Золотом Дюке», и снова чувствовала себя там совершенно счастливой, как в детстве. Там и тогда осуществилась и моя детская мечта: я жила в гостинице «Красная» и завтракала на террасе, мимо которой в детстве ходила, завистливо разглядывая сидевших за столиками...
Этот город и его особенный, ни на что не похожий мир, казались мне вечными, как Рим.
В последний раз я в Одессе оказалась в 1995 году.
И то, что там происходило, и то, как стал выглядеть мой любимый город, и всё вообще так больно садануло меня по сердцу, что больше я там не бывала: не хотела.
Но даже я не могла себе представить, не ожидала того, что случилось потом.
После мая 2014-го в Одессу я и подавно не хочу.
Когда стряслось 2 мая, мы с Юрой уже четвертый месяц жили в Германии, в Баден-Бадене.
Жили там, лечили Павлова, обо всем происходящем на Украине говорить старались строго между собой, дабы не навлекать на себя воплей черноротых.
И всё время не могли понять – как это может быть, что одни и те же люди пишут, условно говоря, про культуру и искусство, а потом, в качестве «романтики майдана» постят фото милых барышень, изготовляющих бутылки с зажигательной смесью, которые потом кидают в парней из Беркута.
Мы с Павловым еще поначалу пытались спрашивать, понимают ли эти люди, что такое сжечь человека заживо? Как страдает при этом и плоть, и душа? Как долго страдает и как сильно?
А тонкие эти люди нам отвечали: «Ну, вы слишком эмоциональны!».
И мы перестали спрашивать.
После 2 мая мы никого уже ни о чем не спрашивали.
Только молча читали разборки между гражданами, обсуждающими одесскую Хатынь – кто первый начал, кто был прав – сожженные или сжигающие, кто не должен был так себя вести.
Вести себя так не должны были сгоревшие люди. Ну, или не сгоревшие, а просто прыгнувшие с крыши и добитые палками.
Мы с Юрой обсуждали это между собой тоже – вернее, я орала ему, полуживому, чтоб он не смел всё это читать и смотреть, вырывала из рук планшет, а он всё равно смотрел и читал.
И всё время бормотал: «это же просто нЕлюди какие-то...».
Я 2 мая 2014 очень хорошо помню.
Мы с Юркой весной 2014 года были в Баден-Бадене.
Я тогда написала в fb – не столько для читателей, сколько для себя: «Выключаю телевизор и компьютер! Не могу, не хочу больше это видеть!».
Для меня тогда слово «Одесса» не было пустым звуком.
Теперь стало.
Но помню всё. Всё помню. Детство не сотрёшь.
И воспоминания 2014 года тоже не сотру из памяти никогда.
************
В Одессе жил мой дядя, папин младший брат, к которому я в детстве ездила на каникулы, жила в центре, в старинном доме на улице Короленко, и на даче в Затоке, на Каролино-Бугазе, прямо на берегу Днестровского лимана и через шоссе от моря и пляжа.
Мы, не покидая дядину дачу, вдвоем с кузиной бреднем ловили бычков в лимане, ели оранжевые персики прямо с дерева, моментально вымазавшись густым сладким соком с ног до головы, загорали на пляже, пили из носика громадного чайника разведенную водой белую Лидию и красную Изабеллу – там, на пляже, все затокинцы покупали разливное вино в большие алюминиевые чайники, детям тоже давали, разводя водой!
К дяде в огромный сад приезжали кооператоры-заготовители, и они обсуждали, сколько в этом году дядя им «сдаст вина» – виноград они называли только вином, никак иначе.
Мы дефилировали по Дерибасовской, зайцами ездили в трамвае со знакомыми вагоновожатыми, знали всех мороженщиков и всех точильщиков ножей в округе...
И домой я возвращалась чернущая, со смешным одесским говором, от которого меня потом с боем отучала мама.
Легендарные Привоз, Ланжерон, Аркадия, Молдаванка, Пересыпь – были для меня не пустым звуком и не словами из песни.
Одесса была любимым городом моего отрочества и юности, о котором я мечтала целый год – от каникул до каникул...
Однажды, в зимние каникулы, именно в Одессе я впервые в жизни вышла зимой на улицу в шубе и в туфлях на шпильках – дома бы меня за это убили, но дядя с тётей этого не знали, и поэтому не возражали... И я целый день, как большая, фигуряла на шпильках по одесским тротуарам...
Уже взрослой я была в Одессе на «Золотом Дюке», и снова чувствовала себя там совершенно счастливой, как в детстве. Там и тогда осуществилась и моя детская мечта: я жила в гостинице «Красная» и завтракала на террасе, мимо которой в детстве ходила, завистливо разглядывая сидевших за столиками...
Этот город и его особенный, ни на что не похожий мир, казались мне вечными, как Рим.
В последний раз я в Одессе оказалась в 1995 году.
И то, что там происходило, и то, как стал выглядеть мой любимый город, и всё вообще так больно садануло меня по сердцу, что больше я там не бывала: не хотела.
Но даже я не могла себе представить, не ожидала того, что случилось потом.
После мая 2014-го в Одессу я и подавно не хочу.
Когда стряслось 2 мая, мы с Юрой уже четвертый месяц жили в Германии, в Баден-Бадене.
Жили там, лечили Павлова, обо всем происходящем на Украине говорить старались строго между собой, дабы не навлекать на себя воплей черноротых.
И всё время не могли понять – как это может быть, что одни и те же люди пишут, условно говоря, про культуру и искусство, а потом, в качестве «романтики майдана» постят фото милых барышень, изготовляющих бутылки с зажигательной смесью, которые потом кидают в парней из Беркута.
Мы с Павловым еще поначалу пытались спрашивать, понимают ли эти люди, что такое сжечь человека заживо? Как страдает при этом и плоть, и душа? Как долго страдает и как сильно?
А тонкие эти люди нам отвечали: «Ну, вы слишком эмоциональны!».
И мы перестали спрашивать.
После 2 мая мы никого уже ни о чем не спрашивали.
Только молча читали разборки между гражданами, обсуждающими одесскую Хатынь – кто первый начал, кто был прав – сожженные или сжигающие, кто не должен был так себя вести.
Вести себя так не должны были сгоревшие люди. Ну, или не сгоревшие, а просто прыгнувшие с крыши и добитые палками.
Мы с Юрой обсуждали это между собой тоже – вернее, я орала ему, полуживому, чтоб он не смел всё это читать и смотреть, вырывала из рук планшет, а он всё равно смотрел и читал.
И всё время бормотал: «это же просто нЕлюди какие-то...».
Он бормотал не про тех, кто жёг и добивал (про этих он в принципе говорить и думать не хотел и не мог). Про тех, кто рассуждал о правых и виноватых.
Мы так и не поняли, почему им, не любящим режим в собственной стране (а кто его любит-то?), обязательно надо было и самим становиться нЕлюдью, которая спокойно может смотреть на то, как горит живой человек, и про что-то еще там рассуждать. Но с ними, тонкими, пишущими об искусстве, случилось именно это – они стали нЕлюдью.
Прошло 10 лет.
Уже 8 лет, как нет Юры; а пепел Клааса всё стучит, и я помню поименно всех тех, кто не ужасался человекофакелам, а рассуждал про их неправильное поведение.
Даже если бы я тогда была всей душою с майданом, я бы после этого в ужасе от него отшатнулась.
В совершенно лютом и непереносимом ужасе.
До сих пор непереносимом.
И мир, который молча на это взирал – для меня уже не человеческий.
До сих пор.
А потом прочла текст господина Быкова про то, что сгоревшие были сами виноваты. Вот сперва напишет про Пастернака, а потом – про заживо сожженных: «а чего они?».
Я давно вообще не разговариваю про всякий «победивший народ», который где- то вышел на улицу и снес какое-то там правительство, потому что этот вечно побеждающий на улице народ рано или поздно начинает с улюлюканьем выбрасывать людей из окон, сжигать людей живьем, разграблять Каирский музей, весело ставить людей на колени на площадях, принуждая «каяться», и совершает еще массу таких же прелестных действий.
Кстати, как правило, это – молодежь. «Наше будущее».
А взрослые дяди и тёти – тонкие интеллигенты – аплодируют этой взбесившейся улице, хвалят её «светлые лица» и подбадривают её.
А я пытаюсь найти хотя бы 10 отличий всей этой прелести от знаменитых фотографий львовского погрома – и не нахожу. Стиль совершенно тот же. Те же задорные молодые лица, весело раздевающие и избивающие беззащитных людей... Победившая улица мало изменилась за последние 100 лет.
Как и подзуживающая её интеллигенция.
За эти 10 лет события 2 мая не стёрлись у меня из памяти. И не сотрутся.
Я до той даты была такая – «и нашим и вашим», до конца не определившаяся – с кем я.
После Одессы определилась.
Обычно я в канун Страстной пятницы внимательно читаю протоколы исследования Туринской Плащаницы. Документ. Сухой язык патологоанатомов: сколько и каких прижизненных травм было нанесено людьми Господу нашему.
А 2 мая давно уже читаю другой похожий документ: «СОРОК ВОСЕМЬ. Заключения судебно-медицинской экспертизы по фактам гибели людей в ходе Одесской бойни 2 мая 2014 г».
Читаю и то и другое просто затем, чтобы помнить: это не легенды и не мифы. Это суровая, невыносимо суровая быль.
Нынче вот эти два невыносимых чтения у меня совпали.
Ссылок не оставляю, кто хочет – сам найдёт.
Мы так и не поняли, почему им, не любящим режим в собственной стране (а кто его любит-то?), обязательно надо было и самим становиться нЕлюдью, которая спокойно может смотреть на то, как горит живой человек, и про что-то еще там рассуждать. Но с ними, тонкими, пишущими об искусстве, случилось именно это – они стали нЕлюдью.
Прошло 10 лет.
Уже 8 лет, как нет Юры; а пепел Клааса всё стучит, и я помню поименно всех тех, кто не ужасался человекофакелам, а рассуждал про их неправильное поведение.
Даже если бы я тогда была всей душою с майданом, я бы после этого в ужасе от него отшатнулась.
В совершенно лютом и непереносимом ужасе.
До сих пор непереносимом.
И мир, который молча на это взирал – для меня уже не человеческий.
До сих пор.
А потом прочла текст господина Быкова про то, что сгоревшие были сами виноваты. Вот сперва напишет про Пастернака, а потом – про заживо сожженных: «а чего они?».
Я давно вообще не разговариваю про всякий «победивший народ», который где- то вышел на улицу и снес какое-то там правительство, потому что этот вечно побеждающий на улице народ рано или поздно начинает с улюлюканьем выбрасывать людей из окон, сжигать людей живьем, разграблять Каирский музей, весело ставить людей на колени на площадях, принуждая «каяться», и совершает еще массу таких же прелестных действий.
Кстати, как правило, это – молодежь. «Наше будущее».
А взрослые дяди и тёти – тонкие интеллигенты – аплодируют этой взбесившейся улице, хвалят её «светлые лица» и подбадривают её.
А я пытаюсь найти хотя бы 10 отличий всей этой прелести от знаменитых фотографий львовского погрома – и не нахожу. Стиль совершенно тот же. Те же задорные молодые лица, весело раздевающие и избивающие беззащитных людей... Победившая улица мало изменилась за последние 100 лет.
Как и подзуживающая её интеллигенция.
За эти 10 лет события 2 мая не стёрлись у меня из памяти. И не сотрутся.
Я до той даты была такая – «и нашим и вашим», до конца не определившаяся – с кем я.
После Одессы определилась.
Обычно я в канун Страстной пятницы внимательно читаю протоколы исследования Туринской Плащаницы. Документ. Сухой язык патологоанатомов: сколько и каких прижизненных травм было нанесено людьми Господу нашему.
А 2 мая давно уже читаю другой похожий документ: «СОРОК ВОСЕМЬ. Заключения судебно-медицинской экспертизы по фактам гибели людей в ходе Одесской бойни 2 мая 2014 г».
Читаю и то и другое просто затем, чтобы помнить: это не легенды и не мифы. Это суровая, невыносимо суровая быль.
Нынче вот эти два невыносимых чтения у меня совпали.
Ссылок не оставляю, кто хочет – сам найдёт.
КАНУН СТРАСТНОЙ ПЯТНИЦЫ.
НОЧЬ В ГЕФСИМАНСКОМ САДУ.
«Пришед находит их опять спящими, ибо у них глаза отяжелели». Мт.26,43
...После Тайной вечери и омовения ног вечером четверга, после того, как Иисус сообщил Апостолам, что один из них предаст Его, они все вместе отправились в Гефсиманский сад. Где Иисус попросил их посидеть и помолиться вместе с Ним.
Но молодые здоровые мужики вечером выпили и закусили, к тому же устали, и быстро уснули.
Он разбудил их, и снова попросил посидеть и помолиться с Ним.
Заодно сообщил Петру, что не не успеет трижды пропеть петух – как клянущийся в вечной преданности Петр предаст.
Петр не поверил и обиделся, но снова заснул, как и остальные.
Потом пришли стражи, все повскакивали, Иуда поцеловал Христа, показывая, в ночной темноте в лесу, кого надо брать.
Его забрали, причем, Петр сперва проявил бесстрашие, помахал маленько шашкой и даже отсек стражнику ухо. Но ему за это ничего не сделали, только дали в глаз, а когда стали уточнять – а не Пётр ли тоже ходил с арестованным, – Петр, как известно, отрекся.
Иисуса повели на суд.
Петра потом еще дважды спросили, не знает ли он Христа, и дважды он побоялся признаться, что знает. В этот миг прокричал петух и начало светать...
Пётр после этого предательства потерял право именоваться Его учеником. Дальше мы неоднократно прочтем слова: "Скажите ученикам Его и Петру". Не отлучен, не отторгнут, кротко прощён и по-прежнему выделен – но уже не ученик.
Впрочем, это будет уже под утро пятницы.
А пока ещё – вечер и ночь четверга, Иисус молится в одиночестве, а верные его спутники храпят…
То, о чем Христос в одиночестве молился («Моление о Чаше») было по-человечески понятно.
Думаю, что Ему было очень страшно (Он же на тот момент был Человек, причем, человек того времени, который видел, как распинают, и что происходит с живым человеком на кресте, и знал, каково физически чувствовать всё, что Ему предстоит, и уже знал, каково морально в эти минуты оказаться в полном одиночестве).
Я много думала про это одиночество человека в предсмертные минуты...
Вот, если бы я могла оказаться на один миг где-то в любом историческом пространстве – куда бы я отправилась? Но так, чтобы не сломать ход будущего, чтоб не вышло, как в «Бабочке» Брэдбери.
У меня много всего есть личного, куда бы я хотела отправиться на один миг. Но мое появление там многое могло бы изменить.
А этого как раз и нельзя (ну, по правилам «игры» ).
Но для меня в Евангелиях всегда одна вещь была нестерпимо обидной: ночь в Гефсиманском саду.
Я думаю о ней уже много лет, обсуждала это с мужем – он меня понимал, и не говорил, что это бред.
Ну, вот, попросил своих учеников Иисус: ребята, побудьте около Меня сегодня, помолитесь вместе со Мной.
Спрашивается – что сложного?
Тем более, что Он раз сто им уже сказал: скоро Я вас оставлю, скоро Я умру.
Нет, ребята дружно залегли и задрыхли.
Разбудил и еще раз попросил: ну, посидите со Мной!
Сели, вроде – и опять захрапели.
Я вот сама столько раз была в ситуации, когда ничего не надо – просто, побудьте рядом - и достаточно.
Но всем не до меня, у всех своих дел и проблем по горло...
Я бы хотела той ночью оказаться в Гефсиманском саду и не спать.
Если кому-то из любимых и дорогих надо, чтоб мы с ними посидели рядом, просто посидели, за руку подержали, и всё – почему не посидеть-то?
Ничего бы не изменилось, если бы я посидела с Ним рядом – а Ему всё было бы полегче, перед страданиями...
Просто было бы не так одиноко.
А если бы я Ему мешала – Он бы сказал мне спасибо, и отправил бы восвояси. Но всё равно знал бы, что Он не один…
******
Гефсиманский сад.
НОЧЬ В ГЕФСИМАНСКОМ САДУ.
«Пришед находит их опять спящими, ибо у них глаза отяжелели». Мт.26,43
...После Тайной вечери и омовения ног вечером четверга, после того, как Иисус сообщил Апостолам, что один из них предаст Его, они все вместе отправились в Гефсиманский сад. Где Иисус попросил их посидеть и помолиться вместе с Ним.
Но молодые здоровые мужики вечером выпили и закусили, к тому же устали, и быстро уснули.
Он разбудил их, и снова попросил посидеть и помолиться с Ним.
Заодно сообщил Петру, что не не успеет трижды пропеть петух – как клянущийся в вечной преданности Петр предаст.
Петр не поверил и обиделся, но снова заснул, как и остальные.
Потом пришли стражи, все повскакивали, Иуда поцеловал Христа, показывая, в ночной темноте в лесу, кого надо брать.
Его забрали, причем, Петр сперва проявил бесстрашие, помахал маленько шашкой и даже отсек стражнику ухо. Но ему за это ничего не сделали, только дали в глаз, а когда стали уточнять – а не Пётр ли тоже ходил с арестованным, – Петр, как известно, отрекся.
Иисуса повели на суд.
Петра потом еще дважды спросили, не знает ли он Христа, и дважды он побоялся признаться, что знает. В этот миг прокричал петух и начало светать...
Пётр после этого предательства потерял право именоваться Его учеником. Дальше мы неоднократно прочтем слова: "Скажите ученикам Его и Петру". Не отлучен, не отторгнут, кротко прощён и по-прежнему выделен – но уже не ученик.
Впрочем, это будет уже под утро пятницы.
А пока ещё – вечер и ночь четверга, Иисус молится в одиночестве, а верные его спутники храпят…
То, о чем Христос в одиночестве молился («Моление о Чаше») было по-человечески понятно.
Думаю, что Ему было очень страшно (Он же на тот момент был Человек, причем, человек того времени, который видел, как распинают, и что происходит с живым человеком на кресте, и знал, каково физически чувствовать всё, что Ему предстоит, и уже знал, каково морально в эти минуты оказаться в полном одиночестве).
Я много думала про это одиночество человека в предсмертные минуты...
Вот, если бы я могла оказаться на один миг где-то в любом историческом пространстве – куда бы я отправилась? Но так, чтобы не сломать ход будущего, чтоб не вышло, как в «Бабочке» Брэдбери.
У меня много всего есть личного, куда бы я хотела отправиться на один миг. Но мое появление там многое могло бы изменить.
А этого как раз и нельзя (ну, по правилам «игры» ).
Но для меня в Евангелиях всегда одна вещь была нестерпимо обидной: ночь в Гефсиманском саду.
Я думаю о ней уже много лет, обсуждала это с мужем – он меня понимал, и не говорил, что это бред.
Ну, вот, попросил своих учеников Иисус: ребята, побудьте около Меня сегодня, помолитесь вместе со Мной.
Спрашивается – что сложного?
Тем более, что Он раз сто им уже сказал: скоро Я вас оставлю, скоро Я умру.
Нет, ребята дружно залегли и задрыхли.
Разбудил и еще раз попросил: ну, посидите со Мной!
Сели, вроде – и опять захрапели.
Я вот сама столько раз была в ситуации, когда ничего не надо – просто, побудьте рядом - и достаточно.
Но всем не до меня, у всех своих дел и проблем по горло...
Я бы хотела той ночью оказаться в Гефсиманском саду и не спать.
Если кому-то из любимых и дорогих надо, чтоб мы с ними посидели рядом, просто посидели, за руку подержали, и всё – почему не посидеть-то?
Ничего бы не изменилось, если бы я посидела с Ним рядом – а Ему всё было бы полегче, перед страданиями...
Просто было бы не так одиноко.
А если бы я Ему мешала – Он бы сказал мне спасибо, и отправил бы восвояси. Но всё равно знал бы, что Он не один…
******
Гефсиманский сад.
Мерцаньем звезд далеких безразлично
Был поворот дороги озарен.
Дорога шла вокруг горы Масличной,
Внизу под нею протекал Кедрон.
Лужайка обрывалась с половины.
За нею начинался Млечный Путь.
Седые серебристые маслины
Пытались вдаль по воздуху шагнуть.
В конце был чей-то сад, надел земельный.
Учеников оставив за стеной,
Он им сказал: «Душа скорбит смертельно,
Побудьте здесь и бодрствуйте со Мной».
Он отказался без противоборства,
Как от вещей, полученных взаймы,
От всемогущества и чудотворства,
И был теперь как смертные, как мы.
Ночная даль теперь казалась краем
Уничтоженья и небытия.
Простор вселенной был необитаем,
И только сад был местом для житья.
И, глядя в эти черные провалы,
Пустые, без начала и конца,
Чтоб эта чаша смерти миновала,
В поту кровавом Он молил Отца.
Смягчив молитвой смертную истому,
Он вышел за ограду. На земле
Ученики, осиленные дремой,
Валялись в придорожном ковыле.
Он разбудил их:
«Вас Господь сподобил
Жить в дни Мои, вы ж разлеглись, как пласт.
Час Сына Человеческого пробил.
Он в руки грешников Себя предаст».
И лишь сказал, неведомо откуда
Толпа рабов и скопище бродяг,
Огни, мечи и впереди — Иуда
С предательским лобзаньем на устах.
Петр дал мечом отпор головорезам
И ухо одному из них отсек.
Но слышит: «Спор нельзя решать железом,
Вложи свой меч на место, человек.
Неужто тьмы крылатых легионов
Отец не снарядил бы Мне сюда?
И, волоска тогда на Мне не тронув,
Враги рассеялись бы без следа.
Но книга жизни подошла к странице,
Которая дороже всех святынь.
Сейчас должно написанное сбыться,
Пускай же сбудется оно. Аминь.
Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Во имя страшного ее величья
Я в добровольных муках в гроб сойду.
Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко Мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты».
1949
Борис Пастернак.
Был поворот дороги озарен.
Дорога шла вокруг горы Масличной,
Внизу под нею протекал Кедрон.
Лужайка обрывалась с половины.
За нею начинался Млечный Путь.
Седые серебристые маслины
Пытались вдаль по воздуху шагнуть.
В конце был чей-то сад, надел земельный.
Учеников оставив за стеной,
Он им сказал: «Душа скорбит смертельно,
Побудьте здесь и бодрствуйте со Мной».
Он отказался без противоборства,
Как от вещей, полученных взаймы,
От всемогущества и чудотворства,
И был теперь как смертные, как мы.
Ночная даль теперь казалась краем
Уничтоженья и небытия.
Простор вселенной был необитаем,
И только сад был местом для житья.
И, глядя в эти черные провалы,
Пустые, без начала и конца,
Чтоб эта чаша смерти миновала,
В поту кровавом Он молил Отца.
Смягчив молитвой смертную истому,
Он вышел за ограду. На земле
Ученики, осиленные дремой,
Валялись в придорожном ковыле.
Он разбудил их:
«Вас Господь сподобил
Жить в дни Мои, вы ж разлеглись, как пласт.
Час Сына Человеческого пробил.
Он в руки грешников Себя предаст».
И лишь сказал, неведомо откуда
Толпа рабов и скопище бродяг,
Огни, мечи и впереди — Иуда
С предательским лобзаньем на устах.
Петр дал мечом отпор головорезам
И ухо одному из них отсек.
Но слышит: «Спор нельзя решать железом,
Вложи свой меч на место, человек.
Неужто тьмы крылатых легионов
Отец не снарядил бы Мне сюда?
И, волоска тогда на Мне не тронув,
Враги рассеялись бы без следа.
Но книга жизни подошла к странице,
Которая дороже всех святынь.
Сейчас должно написанное сбыться,
Пускай же сбудется оно. Аминь.
Ты видишь, ход веков подобен притче
И может загореться на ходу.
Во имя страшного ее величья
Я в добровольных муках в гроб сойду.
Я в гроб сойду и в третий день восстану,
И, как сплавляют по реке плоты,
Ко Мне на суд, как баржи каравана,
Столетья поплывут из темноты».
1949
Борис Пастернак.