«Смерть подошла. Для спасения мы должны отдать церковное золото и серебро»
Москуст, 1920-е.
#русская_культура_смерти
Москуст, 1920-е.
#русская_культура_смерти
Из книги С. С. Юдина «Вопросы военно-полевой хирургии и переливание посмертной крови» (1960).
#русская_культура_смерти
#русская_культура_смерти
Кладбище прогульщиков и рвачей на площади Вологодского ремонтного завода Сев. ж.д.
Неизвестный фотограф. Союзфото. Май 1931 г.
#русская_культура_смерти
Неизвестный фотограф. Союзфото. Май 1931 г.
#русская_культура_смерти
Лагода-Шишкина Ольга Антоновна (1850–1881). Заросшая могила
1878–1879 гг.
Бумага, карандаш, акварель
Размер: 30,6 х 22 см
Под изображением надпись графитным карандашом: «Похоронила все хорошее, которое / хранила только в воспоминаниях»
#русская_культура_смерти
1878–1879 гг.
Бумага, карандаш, акварель
Размер: 30,6 х 22 см
Под изображением надпись графитным карандашом: «Похоронила все хорошее, которое / хранила только в воспоминаниях»
#русская_культура_смерти
Наблюдая за ажиотажем вокруг «Слова пацана», невольно вспоминается история из «Мемуаров» Сергея Эйзенштейна про Казимира Малевича, который превратился из чушпана в пацана и встал в отмах. Кто-то еще хочет покритиковать «Черный квадрат»?
Рассказ Казимира Севериновича о собственной силе — живое тому подтверждение. Он не рыцарь, не тамплиер и не иоаннит.
Но силой своей он обязан тому же, чем обязаны своей отваге былые жандармы Европы — крестоносная сволочь меченосцев, тевтонцев и ливонцев.
Силой он своей обязан — зубодроблению, избиению, унижению.
Сейчас он — супрематист. Когда-то им не был. Тогда он скромно писал с натуры пейзажи. Скромно выезжал с коробкой красок, мольбертом, складным стульчиком. Раскидывал «свои кущи» где-нибудь у реки. И старался залучить восторг и сияние солнечного дня в разноцветные полоски масляной краски, нервно убегающие из-под кистей разного размера по углем расчерченной поверхности холста. Они потом в тени закрытого ящика застывали, но, подобно побегам лавы, сохраняли в своих извивах следы когда-то гнавшего их темперамента. Темперамент был большой. Цвета ярки. Живописно это было дерзко и чуть-чуть грубовато. Сам же был он сравнительно тщедушен и буйствовал в основном на палитре. Так и в тот день, когда группа проходивших мимо деревенских парней подняла его на смех.
Укрощать светоспектр — одно. Разгонять цвета по холсту и укрощать их непреложностью ритма — одно. Претворять на мольберте формы природы согласно своей воле — одно. И не следует всемогущество творца своей вселенной на своем холсте расширять за его пределы. Дерзость сильна не только сознанием силы, но и наличием ее. Ответная дерзость Малевича не опиралась на силу. Их было много. Он был один. Они прошли дальше. А он пролежал в лазарете месяц.
Надо думать, что этот месяц он ел и пил. Вероятно, принимал лекарства. Не может быть, чтобы лежал все время, не произнося ни слова.
И тем не менее воображение рисует его в течение этого месяца с зубами не разжатыми ни разу.
Может быть, эти желтые квадраты, неравномерные между собою, но сколоченные в крепкие ряды, физически иногда и разжимались, но морально челюсти были сжаты на этот месяц в больнице. И на последующий месяц за ее стенами. И на много, много месяцев вперед. За эти месяцы короткие пальцы его четырехугольных рук сжимали не только медную змейку от ящика красок. Не только кожаную полоску, прибитую двумя гвоздиками к ножке мольберта с таким расчетом, чтобы можно было его носить. И не только ножку переносного стульчика. В эти месяцы в этих руках перебывали с возрастающим весом не только кисти, отличные друг от друга размером. За эти месяцы эти руки познали общение с штангами, булавами, гирями.
Верхний ряд зубов, крепко нажав на нижний ряд своих желтых собратьев, казалось, служил подножной опорой для рук, выбрасывавших тяжести вверх и медленно в дрожании напряженных мышц опускавших их вниз.
Гири росли. И в ногу им набухали мышцы. Наконец гири взлетели.
Пудовики. Как мячи, они стали взлетать и вновь послушно возвращаться в схватывавшие их на лету кулаки. Приходила виртуозность. Виртуозность коварной игры жонглированья пудовиками. Цель придвигалась.
Праздные парни сидели у сенных весов. Рядом весы. В тени — гири. За околицей время дня между днем и сумерками. К праздным парням подошел человек. Они его не узнали. Но глаз художника, помноженный на остроту ненависти, узнал кого надо.
Не все были теми, кто бил его когда-то. Но были среди них и те.
Скромно уселся художник в тени. Как будто случайно около гирь. Как будто случайно подтянул пудовик за ушко.
Обернулись ребята. Как мячик, скакал пудовик в руках у незнакомца.
Удивительно, до чего быстро русские люди оказываются стоящими в кружок.
Незнакомец отставил гирю, как бы переводя дух.
И вот потянулась к пудовику другая рука.
Косой взгляд из-под нахмуренной брови незнакомца определил: из тех.
Вверх полетел пудовик. И вниз. Мимо руки.
Рассказ Казимира Севериновича о собственной силе — живое тому подтверждение. Он не рыцарь, не тамплиер и не иоаннит.
Но силой своей он обязан тому же, чем обязаны своей отваге былые жандармы Европы — крестоносная сволочь меченосцев, тевтонцев и ливонцев.
Силой он своей обязан — зубодроблению, избиению, унижению.
Сейчас он — супрематист. Когда-то им не был. Тогда он скромно писал с натуры пейзажи. Скромно выезжал с коробкой красок, мольбертом, складным стульчиком. Раскидывал «свои кущи» где-нибудь у реки. И старался залучить восторг и сияние солнечного дня в разноцветные полоски масляной краски, нервно убегающие из-под кистей разного размера по углем расчерченной поверхности холста. Они потом в тени закрытого ящика застывали, но, подобно побегам лавы, сохраняли в своих извивах следы когда-то гнавшего их темперамента. Темперамент был большой. Цвета ярки. Живописно это было дерзко и чуть-чуть грубовато. Сам же был он сравнительно тщедушен и буйствовал в основном на палитре. Так и в тот день, когда группа проходивших мимо деревенских парней подняла его на смех.
Укрощать светоспектр — одно. Разгонять цвета по холсту и укрощать их непреложностью ритма — одно. Претворять на мольберте формы природы согласно своей воле — одно. И не следует всемогущество творца своей вселенной на своем холсте расширять за его пределы. Дерзость сильна не только сознанием силы, но и наличием ее. Ответная дерзость Малевича не опиралась на силу. Их было много. Он был один. Они прошли дальше. А он пролежал в лазарете месяц.
Надо думать, что этот месяц он ел и пил. Вероятно, принимал лекарства. Не может быть, чтобы лежал все время, не произнося ни слова.
И тем не менее воображение рисует его в течение этого месяца с зубами не разжатыми ни разу.
Может быть, эти желтые квадраты, неравномерные между собою, но сколоченные в крепкие ряды, физически иногда и разжимались, но морально челюсти были сжаты на этот месяц в больнице. И на последующий месяц за ее стенами. И на много, много месяцев вперед. За эти месяцы короткие пальцы его четырехугольных рук сжимали не только медную змейку от ящика красок. Не только кожаную полоску, прибитую двумя гвоздиками к ножке мольберта с таким расчетом, чтобы можно было его носить. И не только ножку переносного стульчика. В эти месяцы в этих руках перебывали с возрастающим весом не только кисти, отличные друг от друга размером. За эти месяцы эти руки познали общение с штангами, булавами, гирями.
Верхний ряд зубов, крепко нажав на нижний ряд своих желтых собратьев, казалось, служил подножной опорой для рук, выбрасывавших тяжести вверх и медленно в дрожании напряженных мышц опускавших их вниз.
Гири росли. И в ногу им набухали мышцы. Наконец гири взлетели.
Пудовики. Как мячи, они стали взлетать и вновь послушно возвращаться в схватывавшие их на лету кулаки. Приходила виртуозность. Виртуозность коварной игры жонглированья пудовиками. Цель придвигалась.
Праздные парни сидели у сенных весов. Рядом весы. В тени — гири. За околицей время дня между днем и сумерками. К праздным парням подошел человек. Они его не узнали. Но глаз художника, помноженный на остроту ненависти, узнал кого надо.
Не все были теми, кто бил его когда-то. Но были среди них и те.
Скромно уселся художник в тени. Как будто случайно около гирь. Как будто случайно подтянул пудовик за ушко.
Обернулись ребята. Как мячик, скакал пудовик в руках у незнакомца.
Удивительно, до чего быстро русские люди оказываются стоящими в кружок.
Незнакомец отставил гирю, как бы переводя дух.
И вот потянулась к пудовику другая рука.
Косой взгляд из-под нахмуренной брови незнакомца определил: из тех.
Вверх полетел пудовик. И вниз. Мимо руки.
Вторичное вверх. Но вторичное вниз резко разбилось в полете надвое. До кулака парня. И после. До полета вниз это был кулак как кулак. А после полета — пять перебитых косточек в ссадинах с кровью. Свернувшись набок, лежал пудовик, в обратном полете раздробивший кулак.
Я не знаю, был ли смех кругом и издевка. Думаю, что нет. Скорее, насупленность. Так и вижу второго. В отличие от первого — пепельного блондина — по-цыгански черного. Со смуглой кожей поверхности печеного яблока. Первый был белолицый. С ярким румянцем, энергично разбегавшимся от центра щеки к краям округло обтянутого кожей лица. Не добегая до края лица, румянец, казалось, стыдился. Запинался. Останавливался и неровной чертой водораздела обрывался, избегая мягкого перехода в почему-то очень белую остальную поверхность лица. Сейчас стыдился не румянец, а парень; и румянец разлился по нему далеко за контуры обычного неправильного своего нащечного пятна. Пятнистость сохранялась, но сейчас она переместилась под челюсть. Залегла где-то около уха. И густою «картой Западной Сибири» начала сползать за край открытого ворота русской рубашки, обшитой очень тоненькой черной с белым узорчатой полоской. Заглянув ему сверху за ворот, можно было предположить красноту пробегающей и дальше. Но на грудь парня никто не глядел. Смотрели на цыгана, который, сплевывая и, по-видимому, одновременно матюгаясь, заворачивал разбитую кисть в клетчатый платок, услужливо подсунутый ему насмерть перепуганной девкой.
Стыд перед незнакомцем. Или ухарство перед своими неудачниками.
Желание выламываться перед девушками — впрочем, и девки-то не ахти какие, да и числом-то всего две-три — непонятная сила гнала парня за парнем хвататься за гирю. Парня за парнем — бросать ее в воздух. Парня за парнем — с разбитыми knuckles отходить от лукавой затеи. Разнообразия было мало.
Разве в том, что один кровянился с первого броска, а другой — со второго или третьего. Да еще двум-трем вдобавок гиревик попал на ноги. Стало совсем тихо. И как-то боязно глядели присмиревшие ражие драчуны, от чьих кулаков дрожала округа, на сидевшего в тени незнакомца. Впрочем, он уже не сидел.
Правда, еще и не стоял. А был в том состоянии незаметного перехода от сидения к стоянию, где трудно определить, к которому положению он принадлежит больше. Он двигался из одного состояния в другое. Но так медленно, что движение казалось зловещим. До тех пор пока резким рывком не распрямилась его плотная фигурка, хрустнув костями, отчего весь его облик — суставами стал еще более зловещим.
Хряс — хряс!.. Почти разом раздался удар по двум челюстям.
«Ох» толстой девки и взвизг девки, подававшей платок, слились вместе и разом оборвались. От удара в зубы покатился белокурый парень, угодив носом в серо-пепельную пыль. Никем не замеченная ранее курица, как бы только для того и пришедшая, чтобы подчеркнуть его падение, шарахнулась вбок.
Цыган устоял на ногах. Скинул пиджак, висевший на одном плече.
Замахнуться и ударить кулаком в грудь незнакомца было делом мгновения.
Мгновеньем, завершившимся хриплым воем цыгана, забывшего о разбитых своих пальцах. Вспомнил, да поздно. Незнакомец стоял как вкопанный, и только редкие, но меткие короткие удары его кулака летели то в висок одному, то в скулу другому. То — под глаз. То — в ухо. То — в зубы.
Кровь и слюна брызгами летели в пыль. Девок след простыл. И делалось все так равномерно и тихо, если не считать хрипа да стука кулака по костям, что оправившаяся от первого испуга курица флегматично продолжала клевать неизвестно что, лишь изредка удивляясь брызгам крови, шариками катившимся по сухому пыльному песку. Сперва она старалась настигать их в их беге. Под метким ударом клюва они разлетались в ничто. И курица обратилась к гораздо более надежному объекту питания — навозу, не теряя времени на такое даже необычное для нее зрелище, как дуплистый полный крови зуб с непомерно большим корнем, лежавший среди пересохшего помета. Вдали по улице уходил незнакомец. Месть его была полной. Око за око. Зуб за зуб.
Я не знаю, был ли смех кругом и издевка. Думаю, что нет. Скорее, насупленность. Так и вижу второго. В отличие от первого — пепельного блондина — по-цыгански черного. Со смуглой кожей поверхности печеного яблока. Первый был белолицый. С ярким румянцем, энергично разбегавшимся от центра щеки к краям округло обтянутого кожей лица. Не добегая до края лица, румянец, казалось, стыдился. Запинался. Останавливался и неровной чертой водораздела обрывался, избегая мягкого перехода в почему-то очень белую остальную поверхность лица. Сейчас стыдился не румянец, а парень; и румянец разлился по нему далеко за контуры обычного неправильного своего нащечного пятна. Пятнистость сохранялась, но сейчас она переместилась под челюсть. Залегла где-то около уха. И густою «картой Западной Сибири» начала сползать за край открытого ворота русской рубашки, обшитой очень тоненькой черной с белым узорчатой полоской. Заглянув ему сверху за ворот, можно было предположить красноту пробегающей и дальше. Но на грудь парня никто не глядел. Смотрели на цыгана, который, сплевывая и, по-видимому, одновременно матюгаясь, заворачивал разбитую кисть в клетчатый платок, услужливо подсунутый ему насмерть перепуганной девкой.
Стыд перед незнакомцем. Или ухарство перед своими неудачниками.
Желание выламываться перед девушками — впрочем, и девки-то не ахти какие, да и числом-то всего две-три — непонятная сила гнала парня за парнем хвататься за гирю. Парня за парнем — бросать ее в воздух. Парня за парнем — с разбитыми knuckles отходить от лукавой затеи. Разнообразия было мало.
Разве в том, что один кровянился с первого броска, а другой — со второго или третьего. Да еще двум-трем вдобавок гиревик попал на ноги. Стало совсем тихо. И как-то боязно глядели присмиревшие ражие драчуны, от чьих кулаков дрожала округа, на сидевшего в тени незнакомца. Впрочем, он уже не сидел.
Правда, еще и не стоял. А был в том состоянии незаметного перехода от сидения к стоянию, где трудно определить, к которому положению он принадлежит больше. Он двигался из одного состояния в другое. Но так медленно, что движение казалось зловещим. До тех пор пока резким рывком не распрямилась его плотная фигурка, хрустнув костями, отчего весь его облик — суставами стал еще более зловещим.
Хряс — хряс!.. Почти разом раздался удар по двум челюстям.
«Ох» толстой девки и взвизг девки, подававшей платок, слились вместе и разом оборвались. От удара в зубы покатился белокурый парень, угодив носом в серо-пепельную пыль. Никем не замеченная ранее курица, как бы только для того и пришедшая, чтобы подчеркнуть его падение, шарахнулась вбок.
Цыган устоял на ногах. Скинул пиджак, висевший на одном плече.
Замахнуться и ударить кулаком в грудь незнакомца было делом мгновения.
Мгновеньем, завершившимся хриплым воем цыгана, забывшего о разбитых своих пальцах. Вспомнил, да поздно. Незнакомец стоял как вкопанный, и только редкие, но меткие короткие удары его кулака летели то в висок одному, то в скулу другому. То — под глаз. То — в ухо. То — в зубы.
Кровь и слюна брызгами летели в пыль. Девок след простыл. И делалось все так равномерно и тихо, если не считать хрипа да стука кулака по костям, что оправившаяся от первого испуга курица флегматично продолжала клевать неизвестно что, лишь изредка удивляясь брызгам крови, шариками катившимся по сухому пыльному песку. Сперва она старалась настигать их в их беге. Под метким ударом клюва они разлетались в ничто. И курица обратилась к гораздо более надежному объекту питания — навозу, не теряя времени на такое даже необычное для нее зрелище, как дуплистый полный крови зуб с непомерно большим корнем, лежавший среди пересохшего помета. Вдали по улице уходил незнакомец. Месть его была полной. Око за око. Зуб за зуб.
Открытка «Расстрел немцами 245 школьников в г. Керчи».
Радимов И. А. Музей Революции. 1943 г.
#русская_культура_смерти
Радимов И. А. Музей Революции. 1943 г.
#русская_культура_смерти
02.01.2024
Ноябрь и декабрь чувствовал себя камнем, катящимся с горы. Из впечатлений особо и вспомнить нечего, кроме записных книжек Константина Вагинова и двухнедельной командировки на строящуюся в Турции АЭС Аккую. К новому году был настолько утомлен работой, что сил хватило только на семейный ужин с возлюбленной. Посмотрели хоррор и выпили вина. Н. подарила мне лучший новогодний подарок — вожделенную книгу «Русская стихотворная эпитафия»! Редкое издание с множеством занимательных эпитафий XVII–XX веков, некоторые из которых я сразу же стал отправлять друзьям в качестве новогоднего поздравления.
#дневник
Ноябрь и декабрь чувствовал себя камнем, катящимся с горы. Из впечатлений особо и вспомнить нечего, кроме записных книжек Константина Вагинова и двухнедельной командировки на строящуюся в Турции АЭС Аккую. К новому году был настолько утомлен работой, что сил хватило только на семейный ужин с возлюбленной. Посмотрели хоррор и выпили вина. Н. подарила мне лучший новогодний подарок — вожделенную книгу «Русская стихотворная эпитафия»! Редкое издание с множеством занимательных эпитафий XVII–XX веков, некоторые из которых я сразу же стал отправлять друзьям в качестве новогоднего поздравления.
#дневник
Forwarded from Русский хтонизм
Media is too big
VIEW IN TELEGRAM
В Москве ясная и морозная зима. Привычно ходят люди, а мимо них проносятся за окнами МЦК привычные церкви и кладбища. Кругом удивительный мир, над которым пляшет радостный мужичок— гробовщик и хозяин «Бюро похоронных процессий».
Валентин Васильев «Женихи» (1962)
Экранизация ранней оперетты Исаака Дунаевского «Женихи» (1927), по пьесе Николая Адуева и Сергея Антимонова.
#русская_культура_смерти
Валентин Васильев «Женихи» (1962)
Экранизация ранней оперетты Исаака Дунаевского «Женихи» (1927), по пьесе Николая Адуева и Сергея Антимонова.
#русская_культура_смерти
10.01.2024
Зимний вечер в Москве и первые рабочие дни после праздников. Отдохнув душой и телом, приятно погрузиться в размеренный порядок рабочих дней. Еще приятнее, придя вечером домой, погрузиться в наслаждение жизнью, которое после мороза чувствуется особенно ярко. В перерывах между блинами с красной рыбой и икрой, глотками вина и пикантностью острых перчиков, начиненных творожным сыром, думал о сатирической литературе. Читал сегодня по дороге на работу фантастические рассказы Ефима Зозули, поражаясь искрометной комичности текста и актуальной до ужаса иронии над человеческим бытием. К примеру, «Рассказ об Аке и человечестве» (1925), где Коллегия Высшей Решимости «в целях очищения жизни от лишнего человеческого хлама, безразличных существ, замедляющих прогресс» приказывает оставить подобным существам жизнь в течение 24 часов. Первая ассоциация, конечно, была связана с повестью Юлия Даниэля «Говорит Москва» (1962), хотя текст Зозули написан в более емкой и остроумной форме. Читая вслух полюбившиеся отрывки из рассказов Зозули, вспомнилось, как год назад общался с приехавшими на аттестацию чехами. Как же они меня тогда рассмешили своими нашпигованными как праздничный гусь детскими страхами. Эти провинциалы на полном серьезе думали, что едут в страну, где их будут пытать в застенках КГБ, а мы, русские, единственное, что едим, это — суп из коры деревьев. Другие чехи звонили им, в ужасе спрашивая, как же им удается выжить в мире русского ужаса, а русский ужас в действительности полон икры и масленого блина. Воспоминание достойное не сколько фантастической повести, а скорее сатирического фельетона.
#дневник
Зимний вечер в Москве и первые рабочие дни после праздников. Отдохнув душой и телом, приятно погрузиться в размеренный порядок рабочих дней. Еще приятнее, придя вечером домой, погрузиться в наслаждение жизнью, которое после мороза чувствуется особенно ярко. В перерывах между блинами с красной рыбой и икрой, глотками вина и пикантностью острых перчиков, начиненных творожным сыром, думал о сатирической литературе. Читал сегодня по дороге на работу фантастические рассказы Ефима Зозули, поражаясь искрометной комичности текста и актуальной до ужаса иронии над человеческим бытием. К примеру, «Рассказ об Аке и человечестве» (1925), где Коллегия Высшей Решимости «в целях очищения жизни от лишнего человеческого хлама, безразличных существ, замедляющих прогресс» приказывает оставить подобным существам жизнь в течение 24 часов. Первая ассоциация, конечно, была связана с повестью Юлия Даниэля «Говорит Москва» (1962), хотя текст Зозули написан в более емкой и остроумной форме. Читая вслух полюбившиеся отрывки из рассказов Зозули, вспомнилось, как год назад общался с приехавшими на аттестацию чехами. Как же они меня тогда рассмешили своими нашпигованными как праздничный гусь детскими страхами. Эти провинциалы на полном серьезе думали, что едут в страну, где их будут пытать в застенках КГБ, а мы, русские, единственное, что едим, это — суп из коры деревьев. Другие чехи звонили им, в ужасе спрашивая, как же им удается выжить в мире русского ужаса, а русский ужас в действительности полон икры и масленого блина. Воспоминание достойное не сколько фантастической повести, а скорее сатирического фельетона.
#дневник
Из груды купленного мяса Капелов на рассвете, в холодный ноябрьский день, стал лепить человека. Правда, он торопился, и ошибки были слишком уж грубы. Но все-таки работа продвигалась. Дыхание, кровообращение, пищевод были им вставлены правильно. Он в этом был убежден. Маленькие затруднения были с печенью, но и ее он вставил в соответствующее место. Остальные органы человека, как главные, так и второстепенные, тоже были прилажены, как надо.
Но это все же был не человек. Это было нечто явно несуразное. Оно лежало на верстаке и ожидало эликсира жизни. Капелов последний раз пощупал сердце, осмотрел всю бесформенную глыбу, но больше возиться он не мог и, поддавшись бурному порыву великого творческого нетерпения, влил чудесный эликсир.
Был самый разгар делового дня. С улицы доносился грохот трамвая. Гудели автомобили. С другой стороны, по лестнице, шло почти беспрерывное движение, раздавались чьи-то громкие голоса. Вообще было очень шумно, и только благодаря этому то, что произошло, не получило скандальной огласки.
Странное существо — первый опыт Капелова — поднялось с верстака, опустило ноги-обрубки на пол и в такой позе оставалось несколько минут. Оно мало походило на человека. Многого, очень многого не рассчитал и не учел Капелов. Ему казалось, что он наделил его всем необходимым, но это было жалкое заблуждение. Это был не человек.
Неизвестно, что это было. Один глаз, вставленный Капеловым, действовал, другой не открывался. Дара речи у несчастного существа не было. Капелов забыл об этом существеннейшем свойстве человека… Это было ужасно. Бесформенное, нелепое, как первая мысль о человеке, грубая масса, из которой скульптор только будет высекать фигуру. Одна рука у него тоже не действовала. Она неподвижно прилипла к боку. Очевидно, общая масса тела придавила ее к верстаку. Зато другая рука, пообезьяньи длинная и крепкая, свисала чуть не до пола. Ноги были слоновьи по толщине.
Первое, что сделал Капелов, это он повернулся, чтобы взять нож. Но, увы, ножа вблизи не было, он куда-то сунул его в творческой суматохе.
Первое явно неудачное существо жутко вглядывалось в него единственным красным глазом. Капелов замер. Он испытывал те же самые ощущения, какие ему пришлось пережить перед убийством. Было ясно, что произойдет несчастье. От такого «человека» могут исходить только сокрушающие действия. Почему неправильный человек не ласкает, а разрушает? В самом деле, раз это несовершенный человек, то почему не в сторону хороших действий, а обязательно вредных? В этом красном глазу было нечто, похожее на красивое лицо погромщика, убившего его. Очевидно, и тот, как и этот, был несовершенным человеком.
Но что делать? Оно поднимается. Оно становится на землю. Бежать? Но бежать некуда. Надо его обезвредить. Какой ужас! Сейчас может вернуться Латун. Кроме того, это страшное существо может разбить все препараты. Оно может вырваться на улицу. Ведь кто не знает, в чем дело, тот ужаснется. Можно Представить себе, что было бы на улице, если б появилось такое человекоподобное существо. Это была бы мировая сенсация! Никогда ничего подобного еще не было.
Капелов, обессилев от ужаса, отступил к стене. Можно сказать без преувеличения, что не только он — никто еще за время существования человечества не испытывал таких ощущений, какие выпали на долю бывшего скромного служащего чайной фирмы.
Между тем существо надвигалось. Оно не стояло посредине комнаты около верстака. Оно приближалось к Капелову.
Бедняга потерял сознание. Надо благодарить природу, наделившую человека этой чудесной способностью так радикально и просто отгораживаться от крупных неприятностей. Трудно сказать, что было бы с Капеловым, если бы он не потерял сознания.
Однако он очнулся. Сознание вернулось к нему от страшного удара, полученного в голову. Капелов открыл глаза и увидел, что над ним занесена жуткая рука содеянного им страшного человека для нанесения второго удара.
Ефим Зозуля «Мастерская человеков» (1930)
#ужас_в_русской_культуре #советская_литература
Но это все же был не человек. Это было нечто явно несуразное. Оно лежало на верстаке и ожидало эликсира жизни. Капелов последний раз пощупал сердце, осмотрел всю бесформенную глыбу, но больше возиться он не мог и, поддавшись бурному порыву великого творческого нетерпения, влил чудесный эликсир.
Был самый разгар делового дня. С улицы доносился грохот трамвая. Гудели автомобили. С другой стороны, по лестнице, шло почти беспрерывное движение, раздавались чьи-то громкие голоса. Вообще было очень шумно, и только благодаря этому то, что произошло, не получило скандальной огласки.
Странное существо — первый опыт Капелова — поднялось с верстака, опустило ноги-обрубки на пол и в такой позе оставалось несколько минут. Оно мало походило на человека. Многого, очень многого не рассчитал и не учел Капелов. Ему казалось, что он наделил его всем необходимым, но это было жалкое заблуждение. Это был не человек.
Неизвестно, что это было. Один глаз, вставленный Капеловым, действовал, другой не открывался. Дара речи у несчастного существа не было. Капелов забыл об этом существеннейшем свойстве человека… Это было ужасно. Бесформенное, нелепое, как первая мысль о человеке, грубая масса, из которой скульптор только будет высекать фигуру. Одна рука у него тоже не действовала. Она неподвижно прилипла к боку. Очевидно, общая масса тела придавила ее к верстаку. Зато другая рука, пообезьяньи длинная и крепкая, свисала чуть не до пола. Ноги были слоновьи по толщине.
Первое, что сделал Капелов, это он повернулся, чтобы взять нож. Но, увы, ножа вблизи не было, он куда-то сунул его в творческой суматохе.
Первое явно неудачное существо жутко вглядывалось в него единственным красным глазом. Капелов замер. Он испытывал те же самые ощущения, какие ему пришлось пережить перед убийством. Было ясно, что произойдет несчастье. От такого «человека» могут исходить только сокрушающие действия. Почему неправильный человек не ласкает, а разрушает? В самом деле, раз это несовершенный человек, то почему не в сторону хороших действий, а обязательно вредных? В этом красном глазу было нечто, похожее на красивое лицо погромщика, убившего его. Очевидно, и тот, как и этот, был несовершенным человеком.
Но что делать? Оно поднимается. Оно становится на землю. Бежать? Но бежать некуда. Надо его обезвредить. Какой ужас! Сейчас может вернуться Латун. Кроме того, это страшное существо может разбить все препараты. Оно может вырваться на улицу. Ведь кто не знает, в чем дело, тот ужаснется. Можно Представить себе, что было бы на улице, если б появилось такое человекоподобное существо. Это была бы мировая сенсация! Никогда ничего подобного еще не было.
Капелов, обессилев от ужаса, отступил к стене. Можно сказать без преувеличения, что не только он — никто еще за время существования человечества не испытывал таких ощущений, какие выпали на долю бывшего скромного служащего чайной фирмы.
Между тем существо надвигалось. Оно не стояло посредине комнаты около верстака. Оно приближалось к Капелову.
Бедняга потерял сознание. Надо благодарить природу, наделившую человека этой чудесной способностью так радикально и просто отгораживаться от крупных неприятностей. Трудно сказать, что было бы с Капеловым, если бы он не потерял сознания.
Однако он очнулся. Сознание вернулось к нему от страшного удара, полученного в голову. Капелов открыл глаза и увидел, что над ним занесена жуткая рука содеянного им страшного человека для нанесения второго удара.
Ефим Зозуля «Мастерская человеков» (1930)
#ужас_в_русской_культуре #советская_литература
Сей час иди за мной, ты должен умереть;
Спокоен духом будь, не смей о сем скорбеть;
Бог для того продлил столь долго жизнь твою,
Чтоб встретить мог, – умел спокойно смерть свою.
Memento mori из книги Шарля Дреленкура (1595–1669) «Сокровище сладчайших утешений против ужасов смерти, или Изящнейший способ спокойно умереть» (Москва, 1802).
#культура_смерти
Спокоен духом будь, не смей о сем скорбеть;
Бог для того продлил столь долго жизнь твою,
Чтоб встретить мог, – умел спокойно смерть свою.
Memento mori из книги Шарля Дреленкура (1595–1669) «Сокровище сладчайших утешений против ужасов смерти, или Изящнейший способ спокойно умереть» (Москва, 1802).
#культура_смерти
26.01.2024 Москва
Сходил на выставку Бориса Свешникова «Сновидения вечности» в галерею «Наши художники». Свешников является одним из моих самых любимых художников, поэтому я стараюсь не пропускать его выставки. Когда-то давно работы Свешникова произвели на меня такое же сильное впечатление как и фильм «Прикосновение».
На выставке представлены живописные работы всех периодов жизни художника — от ранних, наполненных смесью средневековья и абсурда до поздних колористических взрывов, пронизанных духом смерти. Благодаря хорошо поставленному свету от галлюциногенной яркости работ создавалось впечатление, что холст затягивает меня в потусторонний мир. Ощущение яви, переживаемой во сне, вообще характерно для работ Свешникова, когда всматриваясь в картину, оказываешься в своеобразной ловушке цветового поля, где сквозь первый план начинают проступать страшные детали. Как правило, это абсурдные и странные элементы вроде гротескных фигур, черных жаб и живущих своей собственной жизнью могил. Однако, если посмотреть на все творчество художника, то начинает прослеживаться устойчивая линия, связанная с русской культурой смерти. Именно в этой плоскости детали, проступающие через пунктум, открывают смысловой фон его картин. Умирание представляется как замедленное в рапидной съемке падение в могилу, где предвкушение смерти сразу же сменяется перевоплощением в плящущего покойника, случайного путника или же страшного хмыря.
Пожалуй, из всех послевоенных художников лишь Свешникову удалось передать образ культуры смерти своего времени. Разглядывая цветовое марево, я раз за разом ощущал, как сквозь него проступает ясная недосказанность жизни и ее хрупкость. Живые ли люди были изображены на картинах? Я бы на этот вопрос ответил строчками из стихотворения Александра Введенского «Иноходец / С того света / Дожидается рассвета» и только вместо рассвета мир окутывает яркая разноцветная мгла.
Выставка работает по 28 января.
Сходил на выставку Бориса Свешникова «Сновидения вечности» в галерею «Наши художники». Свешников является одним из моих самых любимых художников, поэтому я стараюсь не пропускать его выставки. Когда-то давно работы Свешникова произвели на меня такое же сильное впечатление как и фильм «Прикосновение».
На выставке представлены живописные работы всех периодов жизни художника — от ранних, наполненных смесью средневековья и абсурда до поздних колористических взрывов, пронизанных духом смерти. Благодаря хорошо поставленному свету от галлюциногенной яркости работ создавалось впечатление, что холст затягивает меня в потусторонний мир. Ощущение яви, переживаемой во сне, вообще характерно для работ Свешникова, когда всматриваясь в картину, оказываешься в своеобразной ловушке цветового поля, где сквозь первый план начинают проступать страшные детали. Как правило, это абсурдные и странные элементы вроде гротескных фигур, черных жаб и живущих своей собственной жизнью могил. Однако, если посмотреть на все творчество художника, то начинает прослеживаться устойчивая линия, связанная с русской культурой смерти. Именно в этой плоскости детали, проступающие через пунктум, открывают смысловой фон его картин. Умирание представляется как замедленное в рапидной съемке падение в могилу, где предвкушение смерти сразу же сменяется перевоплощением в плящущего покойника, случайного путника или же страшного хмыря.
Пожалуй, из всех послевоенных художников лишь Свешникову удалось передать образ культуры смерти своего времени. Разглядывая цветовое марево, я раз за разом ощущал, как сквозь него проступает ясная недосказанность жизни и ее хрупкость. Живые ли люди были изображены на картинах? Я бы на этот вопрос ответил строчками из стихотворения Александра Введенского «Иноходец / С того света / Дожидается рассвета» и только вместо рассвета мир окутывает яркая разноцветная мгла.
Выставка работает по 28 января.
Девушка и могила из книги загадочного поэта Александра Вердеревского.
Вердеревский, Александр. Стихотворения Александра Вердеревского. — Москва : тип. Н. Степанова, 1838. — 65 с., 1 л. фронт. (ил.); 23.
#русская_культура_смерти
Вердеревский, Александр. Стихотворения Александра Вердеревского. — Москва : тип. Н. Степанова, 1838. — 65 с., 1 л. фронт. (ил.); 23.
#русская_культура_смерти
Огненные люди
Ансамбль песни и пляски МВД СССР
Продолжая тему пожарных с судна «Красный террор», грех не вспомнить про любимый винил «Огненные Люди» (1988).
Я редко пишу про музыку, хотя она и является неочевидной сакральной путеводной звездой моей жизни. Гимн пожарных в исполнении «Ансамбля песни и пляски МВД» (sic!) открывает нам запредельный мир людей с огненной душой. В этом замысловатом марше инферналов мне видится отголосок небесной и адской иерархии, потусторонний глас, который демократично раскрывается через право самолюбования собой.
Огонь, тепло и доброта для человечьего счастья неисчерпаемы в вечном сражении. До встречи в аду!
#русский_хтонизм
Я редко пишу про музыку, хотя она и является неочевидной сакральной путеводной звездой моей жизни. Гимн пожарных в исполнении «Ансамбля песни и пляски МВД» (sic!) открывает нам запредельный мир людей с огненной душой. В этом замысловатом марше инферналов мне видится отголосок небесной и адской иерархии, потусторонний глас, который демократично раскрывается через право самолюбования собой.
Огонь, тепло и доброта для человечьего счастья неисчерпаемы в вечном сражении. До встречи в аду!
#русский_хтонизм
Опубликовал сегодня в ОРПК удивительную книгу булочника-футуриста. Для русского хтонизма сделаю отдельный акцент на теме смерти в этом роскошном издании.
#русская_культура_смерти
#русская_культура_смерти
Эта иллюстрация из книги булочника-футуриста явно отсылает нас к стихотворению Александра Ивановича Одоевского «Бал».
#русская_культура_смерти
#русская_культура_смерти